ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ПОМПЕЕВО
Михаил КАЛАШНИКОВ
Озеро, конечно, не было заповедным, но красоты здесь хватало. С двух сторон его охватывал дубовый лес, с третьей – стеной стаял камышовый занавес, с четвертого бока – озеро подпирал овраг. По узкой дамбе между оврагом и берегом озера вилась дорожка и делала этот уголок труднодоступным, не проскочишь сюда на «абы какой» машине. Меж двух молодых дубков был втиснут столик, скамейка шириной в одну доску примостилась рядом. Даже небольшая мусорка – следы прошлых пикников, и обожженные костром обломки силикатного кирпича, не портили общей картины.
Ольга открыла багажник «Нивы», стала доставать пакеты с едой и выпивкой, жестяной мангал, кулек древесного угля. Вера, институтская подруга, принимала пакеты, разбирала складные стулья, приговаривала:
– Как на личном?
– Погоди, не выпили еще, чтоб про такое спрашивать, – притворно возмутилась Ольга.
– Да мне все не терпится! Ты ж знаешь, как я твои похождения люблю слушать.
– Это потому, что сама всю жизнь только Валерочку своего и знала.
– Ну, отчего это – даже для меня не секрет.
– Слушай, а здорово здесь, – ушла от темы Ольга, – почему ты никогда меня сюда не привозила?
– У нас еще много мест…
– Вот, пройдоха! Специально меня заманиваешь?
– По себе знаю, главное – интрига.
Ольга приезжала в Помпеево в середине двухтысячных три года подряд. Тогда Вера работала директором в местном ДК и каждый раз звала Ольгу на праздник, имя которому «День села». Праздником Вера гордилась, заверяя, что в районе по размаху и организации нет им равных, хвалила своего худрука: «Баянист, весельчак, массовик-затейник!», хвалила публику – земляков и гостей из соседних деревень. Ольга с первого раза влюбилась в этот самодеятельный праздник, полный деревенского очарования. Трогали за душу доморощенные исполнители, не имевшие музыкального или сценического образования, черпавшие талант, по словам Веры: «из наследственной народной толщи».
Год из года на празднике почти не менялся сценарий, участники и общая обстановка, и именно этим он нравилось Ольге. Праздник повторялся, но не надоедал. На деревянный помост, сколоченный вместо сцены под открытым небом, выходили бабушки в народных костюмах и сквозь их дребезжащие старческие голоса угадывалось что-то древнее, сокрытое, дремавшее в каждом, кто мог почувствовать это. Появлялся парень с гитарой, и хрипловатым надтреснутым вокалом выбивал влагу на веках пожилых дам. Выбегала стайка десятиклассниц в гриме «под Вертинского», и с помощью хорошо поставленных движений вкупе с точно подобранной музыкой рождался танец оживших кукол, способный выгнать на коже зрителей сотни мурашек. Этих людей никто ничему не учил, на то она и была самодеятельность.
Помимо праздника Ольга влюбилась в само село, живое, по-своему привлекательное: уютные тихие улочки, топившие дома в зелени вишен и абрикос; почти из каждого двора жужжал мотор триммера или бензопилы, неизменно пело «Авто-радио», а под вечер, в теплых летних сумерках из центра села начинала шуметь дискотека. В дни, когда танцев не было, от Дона несся приглушенный крик моторной лодки и ласкала слух песня с прогулочного катера, в исполнении местного «шансонье».
Множество молодежи вечерами наполняло улицу – следы короткого бэби-бума, всплеска, блеснувшего во времена позднего СССР, дети трезвых отцов. Последний в истории Генсек объявил тогда войну алкоголю и папаши невольно ненадолго взялись за голову. Когда водка снова вышла из опалы – десять лет беспробудно бухали, то ли наверстывая, то ли время такое выпало, вспоминать страшно. Потом, те, что остались живы, посмотрели на подросших детей, схватились за облысевшие головы. Колхозы к тому моменту развалились, мужики поехали по окрестным городам, устраиваться кто куда. Через пять-шесть лет у тех, кто не спился стояла во дворе какая-никакая машиненка, визжал триммер, пело «Авто-радио».
И вообще любовь к Помпеево зарождалась в Ольге с детства. Как и у любой горожанки у нее тоже была бабушка в деревне. В другой, конечно, не в Помпеево вовсе. И как любая горожанка Ольга прошла все фазы взросления в деревне.
Детство: бабушка милый друг, ее дом, место, где можно отдохнуть от родителей, немного покапризничать и глобально безделить, каждый день наслаждаясь вкусняшками. Юность: бабушкина деревня – тюрьма, колхоз, где даже на дискотеку стыдно выйти. И тут же, почти сразу – это колхоз, где я выйду на дискотеку и покажу местным какая я королева. Где тут колхозные ухажеры? Ой, а вот этот не такой и колхозный, что-то в нем есть… Может, он такой же приезжий, как и я? Хотя нет, он местный. Ну, а какая в целом разница? Он веселый, он красавец, за словом в карман не лезет. Лето… Лето!.. Подожди, куда же ты? Я же не нагулялась!.. Не насиделась до рассвета на лавочке с ним, не наговорилась, не нацеловалась!.. Неужели ждать до следующего?.. Я не вынесу, я умру… А в следующее лето уже не Вадик, а Юрик, а в другое – другой.
И тут самая неожиданная фаза: бабушки больше нет? А к кому же я буду теперь ездить?.. Бабушкин дом, ты теперь, как гроб. Ты не навеваешь теплых воспоминаний о юности и веселом лете, ты только омрачаешь эти воспоминания. Пустой загон для кур, и пустые кролятни… Заросший бурьяном и завалившийся от старости погреб.
После трехлетних поездок в Помпеево у Ольги был длительный перерыв. Что-то тогда случилось у нее, какой-то незапланированный виток, она уже и не вспомнит, или не хочет вспоминать теперь. Ольга приехала к Вере спустя лет десять. Уже и Украину в тот момент так жарко не обсуждали, и Сирия на языке не вертелась, и подруга в ДК не работала. Ольга знала об этом, но все равно поехала. Кажется, ее подхлестнул тогда один случай.
Они были в компании, на каком-то городском празднике. Стояли около сцены, распивали шампанское, вполуха слушали поднадоевший хит столичной звезды. Рядом появилась другая шумная компания, которую в кругу Ольги сразу окрестили «лесниками». Было видно, что ребята на площадь угодили прямо с вылазки: половина мужиков в шортах и майках, другая половина – в рыбацком камуфляже, барышни все не накрашенные и сильно веселые. «Лесники» тоже пили шампанское, но делали это неаккуратно, пробка у них хлопнула, и струя окатила не только «лесников», но и соседей. От «лесников» вышел лучший переговорщик:
– Мессир, засуньте в ножны, ваш водный пистолет, – остановил он, хотевшего начать драку Ольгиного друга.
Конфликт вроде бы стал угасать, люди были взрослые, хоть и пьяные, горячей фазы никому не хотелось. Переговорщик добавил напоследок:
– Да ладно вам: отдыхайте, радуйтесь, праздник ведь!
– Как мне радоваться? – возмущалась Ольга. – В мокром костюме, я теперь липну вся.
На сцене на секунду погасли огни и смолкла музыка.
– Ну, снимай костюм, – в наступившей тишине, весело заявил переговорщик, – я тебя отстираю.
Вспышка первого салютного залпа, вновь грянувший припев: «О, боже, какой мужчина!», восторг толпы по грянувшему салюту и удар Ольгиного друга, прилетевший переговорщику в нос – все хлопнуло одновременно.
Ольга поехала тогда в Помпеево после десятилетнего перерыва в надежде залечить свою неприятную историю. А Помпеево не обрадовало, встретило прохладновато. Дощатая сцена, на которой проходил «День села» исчезла, как и сам праздник. Летнюю танцплощадку демонтировали, на месте ее уютной крытой эстрады залили какую-то бетонно-решетчатую клетку, похожую на зверинец. Но и в этот зверинец почти никто не ходил – молодежь разъехалась. На месте нынешнего директора ДК сидел какой-то старик, бесталанный глупый чиновник. Про него Вера говорила: «Ни-петь-ни-рисовать». Как занял эту должность старик, Вера и сама не понимала. Ее заботило другое, она слепо была уверена, что до какого-то момента молодых держала в селе культура и ее, Верин, Дом. Ее «День села», ее танцплощадка, ее Новогодние елки и прочие праздники.
Ольга, естественно, возражала:
– Да при чем тут твоя культура? Что ты ее в экономику вмешиваешь? Вспомни практику студенческую, как на картошку нас возили. На севере деревня еще тогда вымерла, полупустая стояла. Кубань и сейчас живет, и дело тут вовсе не в культуре. Пока земля кормит, пока и люди живут, не разбегаются.
Вера не соглашалась:
– Не скажи. Ты знаешь, отчего нас в мире последней поганью считают? И боинги сбитые на нас вешают и прочую оккупацию… Оттого, что не осталось в нас культуры. Когда мы последний раз «Оскара» получали? Когда нобелевку за литературу? С Олимпиады гонят, как котов помойных. Да и не в оскарах дело… Ты сама, когда в кинотеатр ходила? Когда фильм отечественный с удовольствием глядела? Вот и я про то же. А знаешь, почему мы фильмов не снимаем, книг и музыки не пишем? Потому что у нас в стране главный по культуре – чиновник. Кто он? Ни актер, ни режиссер, ни театрал, ни писатель. Он чиновник, он умеет правильно бумажки заполнять. Потому и по стране такие же рассаживаются, – недвусмысленно намекала Вера на ситуацию в Помпеево.
– Ага, а при Союзе, когда культура была, нас весь мир прямо на руках носил! – ерничала Ольга.
– Не весь – половина, – спокойна возражала Вера.
И вот Ольга приехала теперь. Лес шелестел разноцветными кронами, одни успели порыжеть, другие еще держались летних заветов. У берега шарахнула хвостом рыба. На рогатку, торчавшую из воды, присела полусонная стрекоза, скоро надолго в спячку.
Ольга плеснула на древесные угли бесцветной жидкости, поднесла зажигалку.
– Разленились совсем, не можем дров собрать, хоть и в лесу сидим, – сказала Вера.
– Ой, не нуди, дай отдохнуть.
– А я ведь не зря про личный фронт спросила, – деловито заявила Вера, – не так давно твоего бывшего на просторах соцсетей встретила.
– Какого бывшего? Ты конкретней давай.
– Да один из первых твоих. Помнишь, у вас с ним на картошке чуть роман не случился?
– Ты про того с гитарой что ли? – рассмеялась Ольга. – Ох, не могу, нашла бывшего.
– Ну, как там у вас было не знаю, а под разговор-то я должна тебя подвести.
– Что за разговор?
– Опять интрига, – лукаво улыбнулась Вера, – скажу, когда домой приедем и компьютер я включу.
Они стали говорить о чем-то легком и постороннем, не требовавшем концентрации, Ольге мимолетно вспомнился второй курс, их сентябрьская поездка на картошку. Был там паренек с параллельного курса – робкая черноволосая тростиночка, пытался ухаживать за Ольгой. А в первый раз, она его увидела еще зимой, за полгода до этого. В общагу пришли какие-то местные парни, принесли с собой вино, в переходе между крыльями общежития стихийно образовался сабантуй. Парень с черной гитарой пел таинственную песню о жирафе и о девушке, слишком долго вдыхавшей тяжелый питерский туман. Ему вторила флейта, негромкая, нежная, чистая. Парень, певший об изысканном жирафе, очень редко открывал глаза, но, когда это случалось смотрел в потолок или выше голов собравшихся студентов, будто боялся встретиться с кем-то глазами. Ольга долго смотрела на него и в один момент он поймал ее взгляд, хотел снова спрятать глаза за веками или увести их в потолок, но задержался, кажется, даже улыбнулся ими. Песня смолкла и Ольге хотелось, чтобы он подошел к ней, заговорил, сумел сказать не только глазами и стихами из песни… но он подошел лишь спустя полгода, на картошке.
Именно тогда, появился еще один, с глазами веселыми, напористыми, дерзкими. «Лирик», певший когда-то о жирафе, попытался вмешаться, Ольга в открытую дала понять, что он со своей печальной гитарой здесь лишний. Финал был банален: кончилась картошка, кончился и напористый ухажер, уплыл, скрылся в институтских переходах. Той же осенью она увидела фильм о сентиментальном путешествии, как будто снятый по ее судьбе, горько улыбнулась, поняла, что прежней уже не будет.
В последний раз «Лирика» она видела на их общем выпускном. Говорили, что после института он уехал в Америку, устроился там по специальности, но тогда многие уезжали, верить в эти слухи было глупо. Остальные, те, что не уехали, привыкали работать не по специальности, время было такое. Раздираемая снаружи и изнутри страна встала на рельсы, как в «Небесах обетованных». Страна чадящим паровозом полетела навстречу… Чему? Как и семьдесят лет назад – неизвестности. Люди перелезли из домов и квартир на железнодорожные рельсы. Эшелоны разноликих дембелей засновали из гарнизонов по своим окраинным республикам, эшелоны уволенных и сокращенных офицеров с семьями рванули следом, эшелоны боевой техники и снаряжения из венгерских, чешских и прочих сытых земель ухнули в сибирские болота и ростовские степи. Совсем, как в былое время самораспустившиеся солдаты Первой Мировой. А кроме них были эшелоны челночников, везших в Польшу утюги и кипятильники в обмен на детские костюмчики и шубы – мешочники Перестройки. Эшелоны ученых и актеров, музыкантов и писателей повалили на Запад – уплыли на философских пароходах новой эпохи. Страну рвало, она, согнувшись пополам, просила помощи…
Из воспоминаний Ольгу вырвали близкие мужские голоса. За деревьями мелькнули камуфляжные куртки со штанами, к озеру вышла троица с лопатами и металлоискателями. На вид – всем за пятьдесят, полноватые, но не ожиревшие, с проседью в щетине, на футболках и кепках пятна засохшей соли.
– Привет, девчонки! – бодро сказал один в ярко-красной бандане. – Отдыхаете?
– Отдыхаем, – с меланхолией в голосе ответила Ольга.
– Компания не требуется?
– Не требуется, – эхом отозвалась Ольга, не сменив тона.
Один из мужиков сел на пень, стал перешнуровывать берцы. Второй подошел к мусорной куче, растолкал катушкой миноискателя пластиковую посуду, стал плавно водить над землей.
– Да ты че, Вовчик? – изумился тот, что шнуровал обувь. – Я б в этот гадюшник и прибор совать побоялся.
Поисковик с именем Вовчик невозмутимо делал свою работу.
– Покажи, чего нашел-то? – попросила Вера того, что был в красной бандане.
Он уложил на опавшую листву инструменты, охотно запустил руку в карман.
– Начинается, – недовольно закатил глаза под лоб Вовчик.
– А че? – отбивался его компаньон. – Симпатичные девчонки, почему бы и не повыё… гм, похвастаться?
«Девчонки» шутку с оговоркой оценили, хохотнули. В руке «сталкера» появилась горсть мелкого разноцветного металлолома:
– Вот, гляньте, пуговичка с лесниковой тужурки. Вот это – наконечник стрелы. Монетка, ранние советы. А вот это – жемчужина сегодняшнего дня – медалька за Крымскую войну. Видишь, вот: 1853, 1854, 55, 56…
У Вовчика в аппарате что-то пискнуло, шнуровавший ботинки поднял от земли голову. «Сталкер» в красной бандане встрепенулся, сжал ладонь, упрятав там находки.
– Сигнал хороший, – спокойно произнес Вовчик, голосом рыбака, готового сделать подсечку.
– Пробка с бутылки, – нагоняя равнодушие, вставил наново зашнурованный.
Вовчик копнул, минуту поковырялся в дерне. На солнце блеснул серебром небольшой кружок.
– Пятнадцать копеек, – прищурившись, хладнокровно сообщил Вовчик. – Тысяча девятьсот десятый.
– Да ладно! – вышел из себя зашнурованный, почти прокричал с отчаяния:
– Ну как так-то?!
– Сейчас отдыхают, – указал Вовчик на «девчонок», – и тогда отдыхали-теряли.
– Стоит она чего-нибудь? – спросила Вера.
Угрюмый Вовчик ничего не сказал, «сталкер» в красной бандане выразительно похлопал по звякнувшему карману с находками:
– Земля опять кормит.
Все трое ушли по узкой дороге к своему оставленному где-то вездеходу. Старатели, новые «возделыватели» земли, помнившие времена, когда она кормила по-иному.
– Ну, расскажи про село, – попросила Ольга. – Только умоляю: ни слова о ДК и нынешнем директоре.
– Да, знаешь, есть чему радоваться. Асфальт к одному хутору проложили, места там – обалденные, съездим как-нибудь. В хуторе, правда, на постоянку только четверо живут: фермер и пасечник, с женами. Но летом много туда народу стекается, речка рядом, рыбалка хорошая. У нас пляж в божеский вид привели, много народу транзитного едет – магазинам летом прибыль. Монастырь третий год восстанавливают, храм реставрируют. Собираются даже этно-деревню ставить. У некоторых, на окраине кто живет, подворья пустые выкупают, огороды. Неплохие деньги дают, я слышала. Москвичи, кажется. Гостиницу будут ставить, грозятся лыжную трассу открыть. Лозунг у них: туристический бизнес в каждый дом! Мол, чтоб и население занять. Каждому, говорят, применение будет. Только пока мы налоги за землю по двойному тарифу оплачиваем, как проживающие в туристической зоне.
– А что ж сельское хозяйство? Бесперспективная отрасль? – выражалась казенным языком Ольга.
– Открыли тут недалеко ферму по западным стандартам. Наши, кто туда на работу ездит, говорят – ужас, сердце кровью исходит. Особенно тем, кто раньше на ферме работал. Корова и гуляла раньше, по травке бродила, и продых ей был. А теперь стоит в загоне по колено в жиже, гниет заживо, а ее кормят и доят 24 на 7. Представляешь? Все равно, что машину заведи и она у тебя работает три года подряд, ты ее не глушишь. Так это железка… Я не знаю, им, коровам этим, спать хоть дают там?
– Чего-то ты утрируешь по-моему? – засомневалась Ольга.
Вера махнула рукой:
– В одном ты права, когда вот напомнила, что Север еще лет тридцать назад вымер, а Кубань и нынче процветает: земля больше нам не кормилица…
– Ты чего? Даже я человек далекий и то знаю, что теперь чуть не вдвое больше убираем…
– Да-да, – перебила подругу Вера, – раньше по тридцать тонн с гектара снимали, теперь все пятьдесят. Только семена на 3-D принтере печатаем и всё химикатами залито. Земля выжата, как та корова на агрокомплексе. Мы долбанные конкистадоры на захваченных территориях.
– А сама ты корову не пробовала завести?
– Так я держала корову – два года. Пацаны мои в школу тогда ходили.
– И с тех пор больше не возникало желание в коровий навоз окунуться?
Вера повременила с ответом, кажется, даже обиделась немного:
– Зря ты так. Ты думаешь мы от лени скотину больше не держим? Ну, я, к примеру, признаюсь – из лени. А другие вот… Знаю многих, кто готов держать, но у одних здоровье не позволяет, другие… Да и не в этом дело вовсе! С монополией тяжело сладить. Вот у нас с десяток свиноферм по области, они весь рынок держат. Только частник начинает голову поднимать, только по дворам свинка домашняя захрюкает, так они поросячий грипп объявляют. Раз в три-четыре года все поголовье в частных дворах скупают, и на свалку – в костер. И платят за этих «больных» свиней копейки. У них ведь все: и санэпиднадзор, и прочие все службы на них стараются… И про навоз ты не права… Ты знаешь, как раньше от коровы пахло? Теперь едешь мимо их агрокомплекса, за пять километров чуешь – вот он, вонь стоит, аж слезы катятся. Раньше в поле выедешь – надышаться невозможно, травами пахнет, гречихой зацветающей, всего не перечислить. А сейчас все стекла в машине задраиваю, одна химия в воздухе. Мужики, кто на полях работает – через одного с онкологиями, дома кровью блюют…
– Да хватит, надоела, – вышла из себя Ольга. – «Раньше-раньше»! Не будет, как раньше. Чего ж мы не перемерли тогда, от твоей свинины травленной и молока химического?
Вера долго смотрела на Ольгу, чего-то выжидала, будто ей и вправду нечего было ответить, потом выдавила:
– Привыкли.
Вечером Вера включила компьютер, усадила Ольгу перед монитором. «Мальчишки» ее, неженатые парни, которым едва не перевалило за тридцать, оба были в Москве, на очередной вахте. Муж калымил где-то у соседской старухи, подправлял прогнивший навес над порогом. Сама Вера отложила домашнюю работу до завтра, была свободна от тяжбы «готовить на шайку буйволов», как она любовно называла своих мужчин, им с Ольгой никто не мешал.
На ожившем экране мелькнула яркая оранжевая лента, зарябили ряды фотографий, гифок, открыток и реклам.
– С полгода уже с ним переписываюсь, – прокручивая колесико мышки, говорила Вера.
– И что ж он, до сих пор в Америке? – пыталась быть равнодушной Ольга.
– Нет! Я его тоже перво-наперво об этом спросить хотела, а потом фотографии рассмотрела – поняла, что сзади у него не Америка. Представляешь, уехал в ту самую деревню, куда нас на картошку посылали. Вот он, наш цыганченок, – засияла вдруг Вера.
С монитора улыбалось доброе лицо в пышной бороде. Волосы его почти не поседели, но как-то поблекли, уже не были такими смоляными, от глаз расходились продольные лучики.
– Он же коренной был, в отличие от нас, общажных, – изумилась Ольга. – На старости лет на природу потянуло?
– Да нет, не на старости, – торопливо объясняла Вера. – Говорит, уже лет двадцать пять там живет. Как с Америки вернулся, так в деревню и уехал.
– Чем занимается?
– Каким-то рукоделием, то ли резчик по дереву, то ли еще что. Детворы у него целых пятеро. И еще говорил: пономарем в храме, но за это, я думаю, ему не платят, это он для души. Вот он с женой, гляди.
Ольга всмотрелась в очередную фотографию:
– А он почти не постарел, в отличие от своей жены. У них, наверное, разница лет в десять.
– Ты чего, не узнала? Это ж Лидка Гончаренко с нашего курса.
Ольга всмотрелась внимательней:
– Никогда б не догадалась. Что деревня с бабским полом делает.
– Да при чем тут деревня? – отмахнулась Вера. – Он ей просто краситься, небось, запрещает.
– Спасибо тебе, Верка, – отвернулась Ольга от экрана. – Лишний раз я убедилась, что жизнь меня пощадила, не дала за такого вот выскочить. Сидела б я теперь на хуторе, землю огородную из-под ногтей выковыривала… Пойду покурю.
Ольга вышла на воздух, в голове пронеслась вся ее личная жизнь. Замужем была недолго, потом пару раз пыталась жить без штампа в паспорте, быстро поняла, что и это не ее вариант. Много путешествовала, в любовниках зампред однажды был, родителей не забывала, старалась раз в месяц навещать. Хобби было, как у любой интересной женщины, на скалолазание, помимо этого, ходила. Пыталась хранить здоровье и фигуру, раз десять бросала курить. Вот и весь послужной список, вся биография на лицо.
Темное небо нависло над Помпеево, чистое, без оранжевого зарева уличных фонарей, за которым не разглядеть звезд. В ночном небесном пологе остался росчерк, сама упавшая звезда врезалась в макушку яблони, рассыпавшись в пыль. Ольга не знала, что ей нужно загадать, у нее не было желаний.
Издали, откуда-то с окраин села, там, где должна была вырасти этно-деревня, плыли голоса каких-то неведомых свирелей, сопелок, гудков. Рождалась забытая народная музыка.
Ноябрь 2020 г.
***
Калашников Михаил Александрович родился в с. Белогорье Воронежской области.
Окончил Педагогический университет по специальности «История».
Лауреат премий «Щит и меч Отечества», «Хрустальный родник», «В поисках правды и справедливости», им. Исаева.
Публикации и издания: повесть «От Купалы до Крещения»
Журналы: «Подъем», «Наш современник», «Сибирские огни», «Роман-газета».
Член Союза Писателей России.
