ПАСТУШЕСКИЕ РАССКАЗЫ
Монахиня ПАТРИКИЯ
Международный конкурс современной духовной художественной литературы «Молитва», специальный диплом журнала «Соты».
— Отче, кто такие нищие духом?
— Те, чье сокровище в сердце другого.
МЕЛЬПОМЕНА
Она орёт в полуденной дубраве, и её рёв — о боевых трубах, голоде, геройстве, разрушении городов, об ужасах пустыни и о дальних странах, но не нужно смотреть в готовые разверзнуться небеса: она вряд ли имеет в виду больше, чем печенье в твоих руках. Мени — ласковое имя, а её зовут Мельпомена, и она живёт в стране, где это обыденность, как и то, что она ослица. Когда её хозяйка состарилась и устала от одинокой жизни, она переехала в столицу к внукам, а осла в Афины не взяли. Как о всяком представителе исчезнувшей профессии, о Мельпомене некому заботиться. Травы под ногами достаточно, соседям Мени жаль, но не настолько, чтоб взять на себя ответственность за старого осла.
Небольшому монастырю, затерянному в Пиндах, уже дарили кроликов, и каждый здесь знает теперь о злых чёрных блохах. Подбрасывали собак, и после этого умирали от заразной болезни щенки. Давали на передержку коз, и монахи видели в кошмарах лысые, бугристые, вздувшиеся овечьи морды, изъеденные псорой. Никто не хочет новых животных из незнакомого хозяйства, тем более — бездомного осла с большой дороги.
Монахиня Августини может найти резчика по мрамору, дерматолога, археолога, футуролога, специалиста по подковке коней, точильщика, маляра, краеведа, океанолога, изготовителя халвы, владельца оливковой рощи, водяной мельницы или гранатового сада. Когда она сказала, что знакомые из Мавроммати спрашивают, не может ли монастырь взять осла, оказавшегося в сложной жизненной ситуации, конечно, мы сказали, что нет.
Трижды было сказано, что осёл не нужен.
Есть человек, он ходит по земле, собирает ненужных, не оправдавших ожиданий, упустивших основную нить рассказа. Он берёт их за руку, идёт вместе с ними, выводит их из сияющего призрачного мира человеческих достижений, красивых платьев, карьерного роста, экспертных мнений, модных мыслей. Становиться настоящим — это больнее, чем когда режутся зубы, чем потерять всех людей своего языка, это утомительнее, чем быть собакой, которую дрессируют, стать чернорабочим из перспективного молодого человека. Рождаться вообще неприятно. Только так можно узнать, чего стоят геройство, любовь, дружба, великодушие, смерть, правда, юмор, и меняется ли мир от человеческого слова. Те, кто встречал когда-то этого человека, иногда до смерти хотят поступить так же хоть в чём-то.
Поэтому монахи всё-таки забрали ненужного осла.
Фермер должен иметь контакты минимум трёх ветеринаров. Ветеринара по жвачным животным, ветеринара по мелким животным и государственного ветеринара, чтобы фиксировать перемещения животных. Все эти ветеринары видели пасущуюся у дороги бездомную Мени, с ослиной меланхолией косящую на проезжающие автомобили, и с почтительным ужасом задали один и тот же вопрос: «Так это вы взяли Мени из Мавроммати?».
Да. Это мы приютили Мельпомену, мы, монастырские пастухи и сыроделы, монахини Иремиас, Кириаки и Патрикия.
НАЧАЛО
В тот год, восемь лет назад, в один из полуразрушенных монастырей континентальной Греции пришли, независимо друг от друга, семь послушников из разных стран. Художники, спортсмены, историки, авантюристы — кого только не было, разве что ни одного человека, умеющего доить козу или правильно заваривать кофе. Им пришлось всему этому научиться. У каждого из них была своя история — как оказалось, недостаточно важная, чтоб нельзя было оставить её в прошлом.
Монастырский склад вещей, которые могут кому-то когда-то пригодиться, стал напоминать магазин модной женской одежды. Там можно было найти малиновые мартенсы, пару дизайнерских шёлковых платков, платье от Prada, джинсы от Calvin Klein, льняные рубашки и жакеты всех видов.
Обладательницы всех этих тонких вещей поудивлялись немного, насколько безразлично целому миру, во что ты одет и вообще как ты выглядишь, и забыли об этом. Неловкие, задумчивые и чувствительные городские люди — это было трудно для монастыря, и трудно для послушников. Троим из них поручили монастырских животных спустя несколько лет.
Двухэтажные кровати, разгороженные шкафами и занавесками комнаты, блохи повсюду.
— У тебя есть художественный вкус?
— Не знаю. Может быть, и нет.
ШАНТИ
Чёрная коза с пёстрыми ушами с двухмесячного возраста отходила в сторону и избегала драки в то время, когда остальные козлята ломали дверь, вскакивали друг на друга, толкались, разливали молоко и отрывали кончики полиуретановых сосок, пытаясь вырвать их друг у друга. Потому ей досталось не только молоко, как и всем, но и особое имя из большого склада ненужных знаний — Шанти, то есть мир. В первые месяцы жизни она поранила ногу, лечение не дало ожидаемого эффекта, и всё больше знающих людей советовало избавить от бесплодных страданий и себя, и козу.
Между именующим и именуемым есть связь, напоминающая и обладание, и родительство, но отличная от них обоих. Шанти была первой, кого поименовала я, Патрикия, и она умрёт, не увидев в жизни ничего, кроме нелепой травмы. С неё уже сняли повязки и прекратили лечение. К вечеру, когда пришли её резать, она убежала, этим доказав, что может жить. Когда ты не согласен с жизнью, и жизнь отступает, касаешься руками полотна, из которого создан мир, и чувствуешь пальцами переплетение его нитей.
В то лето стояла такая жара, что Кириаки приснилось, как вся кукуруза в элеваторе превратилась в попкорн. Золотистые твёрдые зерна взрывались, элеватор трескался, как жестянка с водой в морозильной камере, из трещин вылетали изжелта-белые скрипучие облака попкорна и плавали в колышущемся от зноя воздухе. Если человек отказывается жить для того, чтобы демонстрировать себя, его талант и видение мира не уходят в небытие, а являются на божий суд, и после могут жить, не требуя себе поклонения, жить как камни или река, довольствуясь собою и делясь с другими тем, что они захотят принять. Кириаки – художник-реставратор из Москвы. Она расцвечивает грубоватый пастушеский мир смеющимися облаками попкорна, хищным изяществом отточенных ручьём коряг, хрупким благородством сезонных цветов и плодов, руками, мыслящими о вещах.
Звенели колокольчики, сойка в лесу кричала, изображая то визг свиньи, то плач собаки, то ссору котов, прошлогодние листья, высохшие за два месяца без дождя, перешёптывались о каждом сделанном в лесу шаге. Вечер с пасущимся на опушке леса стадом напоминал картинку с чайного сервиза, когда пришёл волк.
Что делает университетский человек из большого города, если его козлёнка пытается утащить волк? То же, что и любой другой: даёт волю гневу. В нем встаёт во весь рост древний инстинкт защищать своих, первое из героических чувств.
В голове разрываются гроздья гнева, как гроздья винограда в давильне, палка в руке превращается в нечто между копьём и боевой дубиной, горло орёт непонятно что, лёгкие разрываются от воздуха, а адреналин не даёт чувствовать ни собственного веса, ни камней и коряг под ногами, когда ноги бегут, чтобы разорвать пасть этой серой твари, схватившей маленького, которого она не кормила. Узловатые пальцы деревьев хватают одежду и рвут её на клочья. Собаки улавливают ярость хозяина и даже не лают, но просто сходят с ума. Стадо с шумом и грохотом убегает, волк бросает добычу и считает за лучшее вовремя уйти.
Собаки, опоздавшие в самый важный момент, чуя пахнущего волком козлёнка, не могут успокоиться весь вечер. Козлёнок с прокушенным горлом жив, он поправится. Это Шанти.
На следующий день, заштопав одежду, зализав царапины; ещё ощущая руками, ногами, спиной и животом последствия адреналиновой истерики и бешеного бега по лесу; сидя в огороженном, развевающимися белыми занавесками раю с запотевшим стаканом ледяной воды и напёрсточной чашкой кофе, Кириаки расскажет, что видела волка, а бывалые люди спросят: «Волка? Ты махнула на него палкой, крикнула — и он убежал? Ты уверена, что это была не кошка?».
В какой-то из книжек нашла заложенный листок, с которого когда-то впервые прочитала молитву. Утром этого дня задалась вопросом, как Бог может три тысячи лет, ежедневно, слышать от сотен людей одно и то же. Ответ ясен: Ему интересно не столько то, что ему говорят, сколько то, как и зачем.
ДЕМЕНТИЙ
Гуся зовут Дементий, и он, как и его имя, таит в себе степенность и совершенное, кристальное безумие. Он родился пёстрым, беспородным сарайным склочником и получил имя в тот день, когда лишился половины клюва, пытаясь украсть еду у собаки. Дементию семь лет, и всё это время ему безразлично, зайдёт ли на землю, которую он считает своей, собака, человек, осёл или танк — он будет атаковать. Он будет преследовать любого гостя подобно эринии, чья душа — месть. Кричать, срываясь в визг, и хлопать крыльями, пытаясь призвать себе на помощь ветер, бурю, гром. Дементий ненавидит всех даже яростнее, чем прочие гуси в мире. Не знаю, что из этого явилось причиной, а что следствием, но гуся подарили монастырю для того, чтоб его здесь зарезали и съели. Этим пренебрегали так долго, что он стал защищать это место как свой дом и защищать его от всех.
Ходит по земле тот человек, собирает тех, кто не нашёл себе судьбы. А потом те, кто его встречал, до смерти хотят поступить так же.
Кирстен приехала в монастырь на несколько дней, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, и, когда она захотела увидеть животных, Дементий не стал этого терпеть, а атаковал её, поднимая торнадо из соломы и пыли, яростно вопя, щиплясь и пытаясь загнать её в угол. Он был так отчаянно зол, что ей стало жаль его, и она задумалась о его мотивах. В следующий же базарный день она отправилась на рынок и купила ему подружку, потому что пришла к выводу, что он так свиреп оттого, что одинок. Его характер не исправился, но из разбойника он превратился в того, кто защищает свой дом и свою жену.
ПРОПАВШАЯ ОВЦА
Несколько месяцев после рождения козы, и бараны не ходят пастись вместе с остальным стадом, потому что они слишком малы, и это опасно. В возрасте четырёх-пяти месяцев они впервые выходят в лес вместе со взрослыми животными, но, выкормленные людьми, они не знают своих. Презренный стадный инстинкт мог бы спасти их, но его нет. Ещё их могла бы спасти привычка приходить, когда их зовут, но они еще не знают своих имен. В тот год их было двадцать, и каждый хотел идти своим путём. Пришлось увести тех, кого удалось собрать, вернуться за остальными, а потом повторить это множество раз. Таким образом пропало трое.
Один нашёлся быстро, но по частям: собаки принесли фрагменты ноги и куски шкуры.
Пастух, у которого пропала овца, чувствует себя плохо: словно бы бродит вокруг некое отсутствие овцы. Оно поселяется в хлеву, заполняет собою всё пространство и предъявляет тебе твою никчемность. В молчаливой ночи оно зовёт тебя колокольчиком на грани слуха в залитый синим светом лес, и в полуденный зной тащит на пыльные дороги зыбким «а вдруг найдётся».
Пастух идёт по лесной дороге километров пять или семь, не ожидая увидеть уже никаких овец, тем более маленьких, а в хлев всё-таки возвращаться не хочет.
Бараны и коровы — важный предмет в любой древней истории, и нет лучшего случая для их анализа, чем одинокая и бессмысленная прогулка в поисках пропавшей овцы, но стоит поднять глаза над излучиной лесной дороги, и белая овца, безмолвно сидящая и смотрящая вниз, обнаруживается. Надо сказать, что овцы молчат редко.
Кто захочет перекрикиваться с галлюцинацией? В ответ на неуверенный взмах руки овца поднимается на ноги и приветственно тыкается носом в человеческие ладони.
От долгого бега она обессилила, а голоса нет, потому что горло прокушено волком.
РЕПА
Многие могут вообразить себе, что значит быть одной ногой в могиле, но каково это — быть одной рукой на том свете может вообразить только ветеринар, который принимает роды. Если коза не может родить больше трёх часов, вероятно, родовые пути закроются, начнётся сепсис — и погибнут и мать, и ребёнок. Можно попытаться его вытащить — спасти хотя бы кого-нибудь.
Монастырю подарили, судя по сточенным зубам, немолодую беременную козу.
Повседневное деловое отношение к козам далеко от нежности. Много сил уходит на то, чтобы пускать к кормушке не всех сразу, чтобы, в конечном счёте, поели все. Им безразлично, что стоит между ними и кормушкой, потому что тот, кто мешает тебе есть, он и есть враг. Они — животные, и растопчут, если смогут, и тем более сделают это, если ты устал или расстроен. Это не причина для обид, а то, что немного сбавляет градус сентиментальности.
Итак, коза была старая, толстая, и сил на схватки у неё не было. Ребёнок внутри не шевелился. Не шёл наружу вообще никак. Всё время, когда он мог ещё быть жив, прошло, и его нужно было начинать вытаскивать, чтобы хоть как-то это закончить.
Стоя на коленях перед окровавленным козьим задом, ненавидя себя за огромные руки и недостаток ветеринарных знаний, каждым своим мускулом и каждой своей мыслью крича куда-то на тот свет «Выходи!», тащить за голову, за ноги, за уши, за что угодно уже. Он казался мёртвым. Это оказался белый козлик, из-за способа рождения названный Репой: Мышка за Кошку, Кошка за Жучку, Жучка за Внучку, Внучка за Бабку, Бабка за Дедку, Дедка за репку. Тянут-потянут — и вытянули репку.
Мама облизывала его, звала, пыталась поднять, пинала и тормошила, отвечала на каждый его чахлый, недоразвитый бяк.
Через час у неё начался сепсис. Всем, кто безнадёжно страдает, я желаю быстрой смерти. Каждый раз ругаешься на нетвёрдое сердце за неуместные надежды. Тетрациклин — это один из самых простых антибиотиков. Окситоцин — гормон, который заставляет нас, всех нас, любить с нежностью своих и ненавидеть чужих, а если кто рожает, то помогает родить, и вывести плод, и всё, что ещё осталось внутри. Может быть, это сможет помочь? Нет. Для новорождённого козлёнка попить молозива — вопрос жизни и смерти. Возможно, что его спасло именно то, что мать смогла продержаться в живых ещё один день. Она прожила ещё день и умерла к вечеру, прижавшись носом к носу своего спящего ребёнка.
У него ещё долго странно топорщилось одно ухо. Это всё, что напоминало о тех страшных родах. Репа не долго грустил о потере матери: они были рядом всего полтора дня. Он привык к тому, что его кормят люди. Потом его усыновила одна коза: она кормила его молоком, щекотала хвост и не могла заснуть, если его не было рядом. Это было необычно, потому что та, другая коза не теряла детей. Не иначе, явило себя репино козлиное очарование. На второй год жизни сияющего кругло-белого Репу съел волк.
Существует как природная, так и синтетическая химия для того, чтобы любить своих, ненавидеть чужих, есть и спать, защищать свой дом, искать одобрения у друзей. О химии, заставляющей человека отдавать свои жизненные силы и своё тепло совершенно никому в мире не нужному, тридцать пятому, выброшенному даже матерью за безнадежностью котёнку или щенку только для того, чтоб он мог вырасти, стать собой и только потом умереть, я пока что не слышала ничего.
Я слышала только о человеке, делающем это для других людей, и о людях, которым до смерти хочется поступить так же.
Что ещё может делать в мире спортсмен со сломанным позвоночником? Может быть, кормить из соски брошенного ребёнка, отдавать дрожащему чахлому телу тепло своих рук, плевать Костлявой сквозь зубы «Проваливай!» и плакать, услышав то же самое в ответ от неё? Да, это можно. Вот Иремиас может. Не знаю никого, кто ненавидел бы смерть сильнее.
НЕБРОС
Монастырь окружён горами, заросшими дубовым лесом. Имя реки происходит от древнегреческого «Великий Поток», она впадает в реку побольше, а затем в Пеней, где на заре античной словесности жили нимфа Эхо с дочерью Рифмой. Долина Пенея образует ном Фессалия, который когда-то был славен собаками и лошадьми, а имена местных деревень в несколько дворов всё ещё хранят память о троянской войне и о сподвижниках Александра.
Весной и осенью река вбирает в себя все потоки окрестных гор, сносит мосты в долине — и через день возвращается в своё русло. В июле и августе реку переходит вброд жирный домашний гусь, со всей присущей его роду степенностью, и перебегает, безо всякой степенности, курица.
Что приносит река? Шум, разноцветные камни, ощущение действия? Воду.
Из этой реки хотел напиться трёхлетний олень — косуля, но застрял, сломал ногу, упал в каменные зубы реки, а течение смыло его кровь.
У него был серый, ёжистого цвета, плотный, непромокаемый мех, и очень быстрое сердце. Отмершую часть ноги с копытом пришлось ампутировать. Ветеринар, эколог и председатель общества любителей животных не рекомендовали возвращать его в лес.
Какая чудесная сказка — подарить подросшим городским детям оленя… Ему нравится свежее молоко, мох, яблоки, практически всё то же самое, что и козе.
Местный ветеринар, университетский человек в деревне, не радуется бессчётным фермерским неудачам пастухов — спортсменов, художников и философов, а монахи не упускают случая его развлечь. Любопытство его пробудила Иеремиас, спросив, нет ли у него лекарства, чтобы безболезненно усыпить тяжко и безнадёжно страждущую козу. Он ответил, что о такого рода услугах козе его ещё никто не спрашивал.
Услышав об олене, он рассказал историю.
Однажды ему принесли козлёнка. Здорового, но лысого. Не найдя симптомов распространённых среди коз кожных заболеваний, он стал расспрашивать, какие ещё животные есть поблизости. Оказалось, что олень, который облизывал беднягу со всей оленьей нежностью до тех пор, пока тот не облысел.
ПОТЕРИ
Зимой даже самые дикие кошки распушают свой мех и ищут тепла объятий, а прожорливая печка яростно и дымно переваривает окрестный лес. Все силы уходят на обогрев, пища однообразная и несвежая, а вкусная – где-то под снегом. Зима — пора диареи и артрита, слабости и тишины, непросыхающей слякоти, усталости и сниженного иммунитета у всех. В мирных поселениях кишечных палочек к власти приходит какой-то бактериальный злодей, и те, словно обыденность, восстающая против здравого смысла, пытаются захватить власть над миром и разрабатывают токсины, а всему организму грозит полное истощение и конец.
Оленя пытались согреть или напоить электролитами. Часто животные не могут пережить ночь, и умирают до рассвета. Если он доживёт до утра – поправится, с надеждой говорили весь вечер, но он дожил до утра — и умер у Кириаки на руках тем же утром. На его могиле посадят красный олеандр, ядовитый и несъедобный даже для коз. Говорят, из него делают сердечное лекарство. Вряд ли это правда.
Трудно принять беду в тот момент, когда причисляешь себя к друзьям Божиим, а совесть ничего не имеет против, но чаще всего именно в такие моменты беда и приходит. Доверие к чему бы то ни было доброму в мире кажется потерянным навсегда. А впрочем, находятся люди, которым дано заступиться и за Бога.
Праздник. Отзвонили колокола. Сидим и пьём кофе с Янисом и Элени, пенсионерами из небольшого посёлка.
У них хлопковые поля, и скоро нужно будет снова их засевать. Выгоды это не приносит уже который год, и не должно приносить, ибо такова на данный момент аграрная политика, но, пока человек жив, ему не хочется смотреть, как зарастают бурьяном поля, возделанные его родителями.
Элени и Янис знают всё, что можно знать о потерях: они потеряли сына, который собирался продолжать их дело.
Собираясь уходить, Янис смотрит на церковь и говорит:
«Недавно встретил Костаса. Тот сына потерял, здорового тридцатилетнего парня, и он сказал мне: »Бога нет. Нет нигде». Я ему ответил:’ ‘А то ты его искал? Что ты хочешь? Чтоб Он приходил пить с тобой кофе? Тебе и этого будет мало. Где ты хочешь его найти? Его только в своём сердце можно найти»».
Среди груды печатной продукции нашлись подшивки National Geographic за 2005 и 2006 годы и Апология Сократа по-гречески. В лесу — скелет то ли волка, то ли собаки и необычного вида грибы, похожие на мозг.
Жил-был человек, в котором радость вроде бы и была, да семь пар железных башмаков сносишь, пока отыщешь её. Он и старался не ухудшать то, что ему не нравилось, а всё же каждый вечер доходил до того, чтоб молиться: «Господи, мне бы умереть, только чтоб без всякого воскресения: никто не виноват, что мне плохо, а всё ж ничего дальше я не хочу».
И вот однажды обнаружил он в своём сердце очень спокойную, но очень грустную мысль: «Господь создал мир, и, если ты попросишь, может создать ещё один. Но ты каждый вечер просишь Его о том, чего у Него нет».
Кириаки нашла в лесу перо сойки, олений рог, немецкий нож времён Первой мировой, измятую лампаду из тонкого, потемневшего металла, несколько интересных пивных банок, камень, похожий на фрагмент печени, несколько деревяшек, похожих на зверей.
ПРАЗДНИК
Что за день был вчера. Шум и гам стоял в областной больнице: перекрикивались медсёстры, кто-то надрывно кашлял, с грохотом катились всевозможные каталки, носилки и тележки, оживлённо беседовали больные и их родственники, светило солнце и щебетали майские птицы, а девяностолетняя, неизменно страдающая бессонницей, бывшая большая московская начальница, монахиня Матрона спала так, что вспоминался ответ на сказочную загадку «Что слаще мёда?».
Смотреть на это приятно.
И тут она открывает глаза и говорит:
«Какая ж прекрасная Пасха! Не яйца и куличи, а Пасха, которая внутри. Белая, как светлые облака. Сладкая, словно я её ела. Все осветилось и сияло. Все шумели, и очень хотелось пить. Но потом пришла Пасха — и всё осветилось».
– Это вам приснилось?
– Нет. Пасха, она настоящая.
Вечером того же дня в соседнем городке, через пятьдесят километров, говорящая на другом языке восьмидесяти восьмилетняя Мелетия успешно, а точнее, безуспешно сочетающая Альцгеймера с Паркинсоном и сохраняющая здравый смысл и характерный юмор, невзирая на всю муть, которую они поднимают, с ясным лицом внезапно говорит мне:
«О, как же сияет Пасха! Христос Воскресе!».
ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ОСТАНОВКА
Каждому, кто рождается в мир людей, иногда дано оказаться рядом с кем-то в сложной ситуации или случайно сказать значимое слово, дано быть другому другом, родителем, ребёнком, любимым, врагом, посмешищем. Есть в этом и роль быть с человеком в его последние дни, не давать ему потерять себя, слышать его последние желания и знать, какую любовь он забудет последней и что он действительно не может забыть: каждый — своё.
Она была боевая старушка: если врач спрашивал её о возрасте, она прищуривалась и говорила восемьдесят восемь вместо девяноста четырёх, пила спиртовой лосьон для рук, когда думала, что никто не видит, грызла орехи двумя оставшимися зубами и подозревала монахинь в краже красивых платьев из её шкафа. После того, как у неё обнаружили рак прямой кишки, она почти перестала есть, пару ложек йогурта или размоченный сухарь. Всё чаще закрывала глаза и уходила в заснеженные поля, где она когда-то родила сына, бродила там и звала: «Мама, ты где? Ты меня ищешь, мама? Это я, Персефони. Мама…» Как-то утром ей пришла необычная мысль: хочу бифштекс, говорит. Что это вы меня ерундой какой-то кормите, хочу бифштекс. Раз пять повторила. Не самые умелые повара зажарили этот самый бифштекс, но, наверное, для последнего в жизни бифштекса вышло недостаточно хорошо. Персефони смогла откусить от него один или два раза, а потом устала. Она умерла примерно через месяц.
Елена, филолог, лежала в постели уже семь лет. «Может быть, Вам что-нибудь нужно?». Выкрученные артритом руки неподвижно лежат поверх одеяла, удары сердца отмеряют долгие мгновения молчания: раз, два, три, четыре, пять.
Здесь ли она? С возрастом люди всё глубже уходят, блуждая по тропинкам своей памяти, всё реже выходят навстречу и почти никогда — к незнакомым. Каждый раз — холодок: вдруг больше не отзовётся?
Громче: «Вы чего-нибудь хотите?».
«Я, честно говоря, забыла, чего я хочу. Но, если чего-то хочу, наверняка мне это неполезно».
Передний край обороны от всего, что подстерегает человеческий разум на путях мироздания, проходит через мысли одиноких людей, и ещё острей — людей вынужденно одиноких: старых, или больных, или покинутых. Те, кто не может изменить уже ничего: не просто сложно победить отчаяние, а незачем его побеждать. Не просто кажется, что всем от тебя что-то нужно, но везде чудятся циничные, очень хитрые воры. Не просто хочется жить, а жить во что бы то ни стало, потому что больше никому в мире, в сущности, нет до этого никакого дела. Каждая мысль, пришедшая в голову одинокому человеку, может превратиться в монстра, сожравшего этого человека.
Рано или поздно это одиночество настигает всех. Им одиноки подростки, ещё не нашедшие своего дела, и его боятся, боясь старости.
От горы и до горы раздаётся тоскливый плачущий крик, и из густой августовской тьмы в круг света вбегает чёрная коза. Я — теперь, в центре освещенного круга, здесь-бытие, почти такой же предмет, как эти камни и эти звёзды, но я знаю, что мы с ними — здесь и сейчас, а потом, когда я уйду, они ещё останутся. Кости белой козы лежат в лесу, я узнала об этом сегодня. Это козёл Репа, козлёнок, родившийся с таким трудом и болью, потерявший мать и нашедший ещё одну, персонаж бесконечных историй и шуток. Его останки по частям приносят из леса собаки.
Мир вокруг небольшого пятна электрического света превращается в пустыню. Пустыня звенит, воет, хрюкает.
Все люди, знающие Бога, сначала знали пустыню: место, где я заканчиваюсь. Пустыня – это Абадонна, Сет, Мара. Пустыня — это место, где ты говоришь: вот и всё. Чаще всего это действительно всё. Мы исчерпали свои возможности и не вправе рассчитывать на что-то большее.
Отсутствие чего есть пустыня для человека — предельно содержательное высказывание о человеческой личности. Для Авраама пустыней было время – вот, дни мои проходят, и род мой прервался. Моисей оказался в правовой пустыне вне египетского закона, и Бог говорил с ним и дал ему закон над законами. Кто-то умирает от нелюбви. Кто-то — от отсутствия смысла.
То в человеке, что отличает его от козы и камня, ведёт его в пустыню. Самая простая, приручённая пустыня, пустыня плоти — пост.
Один человек учил идти в пустыню с радостным сердцем, потому что там мы встретим Бога. Есть люди, что до смерти хотят верить так же.
МУЗА
«Какое вымя было у Музы!», грустно сжимает пальцы Иремиас спустя три поколения после того, как Муза умерла — «округлое, полное, упругое». Нет-нет, это не экстравагантный способ выразить грусть о минувшем вдохновении, а всего лишь воспоминание о козе.
Уж сколько их…
Имя ей придумали не мы. Муза славилась выменем, обжорством, характером и необычной генетикой.
У неё были короткие уши и забавная привычка ластиться к человеку: никаких кожных паразитов, объяснивших бы, почему ей доставляет удовольствие тереться о человека, как ласковая кошка, не было. Её дети никогда не оставались с ней, мы кормили их из соски, но каждый из них, кто унаследовал короткие уши, унаследовал и привычку искать тепла человеческих рук. И по сей день, подходя к стаду в знойный полдень, ты знаешь, что тебя приласкают короткоухие потомки Музы. Кажется, в генетике это называется сцепленным наследованием.
Порою наш ум, а так же хитрость, сила и внимательность действуют в соответствии со своим назначением, а именно выполняют наши желания. Коза – животное. Животным нравится есть.
Однажды, августовским днём, Муза прорвалась на склад с зерном. Для козы это, как правило, летальный исход.
Мала и печальна жизнь того, кто совсем не может совладать со своими желаниями: поднимается эта тёмная волна выше звёзд и поглощает всё. Предписано нам, людям, властвовать этими стихиями, да только кто не смеялся над нами на этом поле боя?
Лишь подумав о том, что раз или два в жизни удалось это сделать, ходишь как небом расцелованный: на тебя светит солнце, и тебе поёт песни ветер. Да только куда там бедной козе.
Что может быть грустнее в мире, чем смерть от обжорства? И всё-таки каждый год будут рождаться одна или две ласковые козы с короткими ушами.
Есть человек, он ходит по земле, и тем, кто забыл, зачем родился, он говорит тихонько слово, так, чтобы оно было внятно только им, и они вспоминают.
ЧУДО
Двор украшен тенистым шелковичным деревом и высокой круглой клумбой, но этого не видно за вымахавшей по пояс травой. Из психоневрологического интерната за стеной доносятся приглушённые, но оттого ещё более жуткие звуки, и деловитая беседа медсестёр. Когда-то здесь был монастырь, но его переорганизовали так, что часть зданий отошло под психдиспансер, а часть сдаётся как общежитие. Гневно стрекочут бесчисленные кузнечики, без жалости и сомнений глядит из зенита солнце. В винном запахе опавших шелковичных ягод лежит долговязая собака, морда её до кости разъедена псорой.
Иеремиас здесь проездом. «Бедняга. Тебе бы укол ивермектина, но, пока мы снова приедем, ты сдохнешь».
Иеремиас вспомнила, что неподалёку живёт знакомая из общества защиты животных. Ивермектин — это лекарство, вводимое внутримышечно и действующее на кожных паразитов. Один укол, возможно, исправил бы жизнь этой собаки.
Несколько прошедших месяцев ничего не изменили, винный запах даёт не шелковица, а опавшие смоквы. Люди ещё приносят сюда хлеб для Литургии, но он уже не нужен. Седая валькирия, неизменно знающая службу лучше священника, медсестра на пенсии, послушница И. отдаёт заплесневевший хлеб, прося отдать его козам, сетуя, что так, мол, вот выходит с человеческим приношением Богу. Приходской священник предложил ей скормить его хотя бы собаке, но она не уверена, что так можно, всё-таки говорят, что собака – нечистое животное.
В конце концов она решилась послушаться данного ей совета, и результат превзошёл все её ожидания: «Дала хлеб собаке. Она ж совсем помирала, морда у неё до кости изъедена была. Так она поела, и морда у неё очистилась. Вот она, видите?».
Нужно ли говорить об уколе ивермектина? Перестаёт ли чудо быть чудом, если знаешь, как оно произошло?
Нужно ли говорить об уколе ивермектина? Перестаёт ли чудо быть чудом, если знаешь, как оно произошло?
На православный праздник Преображения открылось, что в кучу отложенного в отдельную коробку потерянного, забытого или ненужного хлама попали, в числе прочего, три небольшие иконки одного размера. Моисей у горящего и не сгорающего куста, Преображение, где Христос беседует с тем же Моисеем и с Илией, и явление Троицы Александру Свирскому. Образное высказывание о природе праздника: Благодать Божия, как она явилась в Древнем Мире, в Новом Мире, и для российского народа, не меняя природы вещей, и не оставляя их прежними — интересно, кем оно было сделано?
БИТВА С НОВОСТЯМИ
В тот день в небольшой больнице словесная ткань бытия разорвалась над моею головой неумолчным говором, упругим треском старушечьей речи. Мир чужих новостей, из которого мы вышли, хлопнув дверью, смеялся над нами на все голоса, терзал уши, гримасничал сквозь потускневшее стекло старческого рассудка. Женщина в больничной постели очень старая, придавленная грузом несчастья, и её нельзя оставить, потому что к ней никто не придёт.
«А я пошла в магазин и купила печенье на апельсиновом соке: вообще от него не толстеешь, так вот, там, в магазине, продавщица, у неё соседка вышла замуж, и родили они троих детей, и было у них тридцать соток земли и лодка, и построили они дом, и был у них магазин галантереи, и ателье, где она шила платья, и пальто, и костюмы, а потом случился пожар. Старшая дочь у них поехала учиться в Болгарию, а сын женился и…».
Все знают о слепом певце Гомере, никто никогда не слышал о глухом певце, и вот, я скажу.
Равномерные слова надтреснутого голоса сначала крупными дождевыми каплями ударялись о купол мозга, смывая благое намерение дать человеку выговориться, затем все намерения вообще, и так до тех пор, пока всё не онемело и не потеряло цвет, сливаясь в неумолкаемый шум, на втором часу речи:
«А племянника у неё крестила соседка, красивая женщина, у нее ещё была шуба — настоящая, пушистая шуба. У неё было три мужа, и трижды она развелась, а детей не было, и вот, крестила она у них ребёнка, девочку».
Первыми нервы сдали у робота телефонного оператора, и он выслал примерно триста сообщений о том, что дарит интернет гигабайт до семисот, а речь продолжалась:
«А он купил участок и посадил там виноград, и выстроил дом, а потом женился, и они с женой ездили на каникулы на море, и у них родился ребёнок, они окрестили его, но через два года умер. А кума их возьми и скажи им: поезжайте на остров».
Слова уже напоминают не дождевые капли, но гвозди, затем — копья, целую лавину копий атакующей пехоты, и я ретируюсь в коридор.
В больничном коридоре можно почти пить тишину, если не слышать переговоров медсестёр на станции, но напротив уже примостилась почтенного вида женщина:
«Сестра, что делать от сглаза?».
Знаю, она хочет, чтоб я подарила ей чётки, но я не сдаюсь, а формулирую мысль покороче: «Попросите, прежде чем что-то затевать, чтоб Бог участвовал в вашем деле. Бога никто не сглазит».
Да, вяло соглашается она и рассказывает, что она здесь для того, чтоб присмотреть за заболевшим братом, затем переходит к личности невестки и заканчивает вопросом: «А всё-таки, что делать с дурными людьми?».
«Я не знаю, говорю. Меня пока интересует, как нам самим не быть дурными людьми».
Пластиковое кресло под женщиной словно бы обратилось в ежа, ей некомфортно, и, кажется, неловко уйти, она начинает оправдываться. Я не плохой человек, говорит, и в церковь хожу, и на праздники в НН- монастырь езжу.
Вести подобный разговор ещё хуже, чем тонуть в словесном потоке.
«А у их кума двоюродный брат выучился на дантиста, у него был чемодан с золотом, и он ставил коронки и долго не женился, а потом женился на молоденькой, и они ездили на острова каждое лето, и купили ав-то-мо-биль, и у них было четверо детей, они их тоже возили на море, и однажды средний, нет, младший, наступил на морского ежа».
На исходе третьего часа, когда кажется, что даже отчаяние теоретически должно пройти, я не выдерживаю и пишу духовнику что-то вроде «Я сейчас в больнице с НН-бабушкой, и она не умолкая говорит четвёртый час, пожалуйста, помолитесь, чтоб она уже замолчала».
«Боже мой», отвечает он.
«Вот такие дела», внезапно говорит она и замолкает.
Кажется, где-то подобное состояние назвали нирваной.
ДАР
Текле тринадцать лет, и, куда бы она ни пришла, ситуацию захватывает то ли тициановский, то ли прерафаэлитский мир, так пылает её образ. С ней почти ни у кого в монастыре нет общего языка: грузинский язык не похож ни на какой другой, но сёстры очень стараются, чтобы общий язык появился.
«Тебе нравятся эти конфеты?», спрашивает она меня, показывая на мятные карамели в вазе у входа. «Нравятся», отвечаю ей, старательно артикулируя слова. «Поэтому я их сюда положила. Чтоб все, кто приходит, брали и радовались». В пене неспокойных монастырских будней (куда там, с четыре лежачих больных, десять собак, пятьдесят коз), подбегает сияющая, взъерошенная Текла, и вручает четыре мятных карамели с торжественной радостью истинного дара.
Едва ли может быть мгновение приятнее.
Разве что осознать, что высочайший из моментов христианской Литургии, когда дыхание перехватывает оттого, что священник говорит Богу «Твоя от Твоих», потому что нет у человека ничего подлинно своего, чтоб предложить это Богу, и за две тысячи лет не было сказано ничего важнее. Что этот самый момент имеет такой же сюжет, и внезапно согреться от того, что Бог приоткрыл, что Его радует в мире, что прикоснулся к самому важному, к тому, ради чего стоило жить, и почувствовать собственное дыхание значимым и дерзновенным.
СВ. ВАСИЛИЙ
В Новый Год в католической церкви вспоминают Святого Николая, Санта Клауса. Он дарит всем подарки. В Греции их дарит Святой Василий. 1 января принято торжественно разрезать василопиту — большой пирог, в котором запечена монета: кому достанется, тому — счастье.
Это — сердце праздника.
Истоки этой традиции кроются в истории о чуде, и рассказывают о нём так.
Когда-то святой Василий строил церковь, но денег стало не хватать. Он обратился к согражданам, и просил не пожертвовать, а дать в долг. Горожане принесли деньги, кто сколько мог, и Василий построил храм. Записи о приношениях сложили в архив, а потом архив сгорел.
Позже у Василия появились деньги. Вспомнить, кто сколько пожертвовал, было сложно, и Василий, помолившись, решил испечь на всех жителей пироги, и высыпал деньги в тесто. Когда он разрезал пирог, то каждый чудесным образом получил ровно столько, сколько ему причиталось.
Один из лучших смыслов этого праздника — извечная человеческая надежда, что никакой дар, данный с чистым сердцем, не потеряется бесследно.
У этой истории множество продолжений, среди которых есть и два противоположных.
В любом магазине Греции с декабря по февраль продают небольшие порционные кексы, в каждом из которых спрятана монета. Все довольны, никто не обижен, каждому выпало счастье, утеснённых и невезучих нет. Только непонятно, в чём тут счастье, если можно просто съесть кекс, не рискуя сломать зубы. Если можно убить этот праздник, то только так.
К схимонахине М. приехали внучки: «Бабушка, признайся, ты была Дедом Морозом? Мы нашли у тебя на антресолях шапку и бороду!». «Хм. Нет. Это Дед Мороз забыл».
В монастыре в этом году пирогов было три.
Пекла и украшала их монахиня, когда-то имевшая небольшое дело по авторской росписи фарфора, и все три пирога были исключительно украшены: серебристо-зелёными розмариновыми ветками, сахарной и шоколадной глазурью, пудрой, миндалём, блестящими красными конфетами. На одном был изображен олень: монастырский хромой олень.
Духовник монастыря сказал дать пирог с оленем тем, кто работает с животными. И чтоб коз и оленя тоже угостили.
Зимой рожают овцы, и из-за большого количества дел одновременно пирог не успели забрать до того, как кто-то съел от него большую часть.
Олень от пирога отказался. Осёл же до сих пор интересуется, нет ли добавки.
За вечерним чаем Кириаки спрашивает: «Интересно, кому досталась монета? Наверное, тому, кто слопал полпирога».
«Так не считается. Кто съел чужой пирог и нашёл чужую монету, пусть ему будет стыдно», говорит Патрикия и кусает василопиту. Это стало первым разом за шесть лет, когда счастливая монета попалась ей.
Есть человек, он ходит по земле, и он добр к тем, кто этого не заслуживает, потому, что Бог делает так же, а он хочет делать дело Божье. Те, кто это заметил, иногда до смерти хотят делать так же.
ВИНО
Она всю жизнь проработала на сталелитейном заводе, а он – на железной дороги, вырастили в своем доме троих своих сыновей и двоих приемных. Она всякий раз готовила и собирала на стол, он звал гостей, и улучив момент, когда она не видит, раздавал им все лучшее, что было в доме.
Они вышли на пенсию, поселились за городом и обсадили свой дом черным, ароматным виноградом. Вместе собирали его, и делали вино, такое простое и сладкое, что как раз годилось для литургии в православном храме напротив их дома. Он контролировал процесс, сколько, где и как выдерживать. Звал гостей и наполнял им бокалы.
Весной у него обнаружили карциному легких. Он отказался от лечения, потому что видел, как оно продлевало мучения его родных с той же болезнью.
В августе она подливала нам вино, а он сидел за столом с кислородным аппаратом: компании еще можно было радоваться. Когда собеседники не говорят на одном языке, все звучит проще и трагичней «Георгий – уже куча мусора», сказал он, а мы уже не смогли возразить.
Осенью он умер. Вино того года, которое он не успел сделать, а она опоздала профильтровать из-за похорон. Оно густое, почти черное, с резким уксусным вкусом и с памятью о душистом винограде, дрожжевым запахом и без алкоголя. Вино со вкусом печали.
ОБЫДЕННОСТЬ
Бывают такие утра, когда человек просыпается не в своей жизни, а в раю. Свет падает с особой значительностью, словно бы в первый раз вдыхаешь аромат кофе, сосед не грубо толкает тебя на лестнице, а просто мчится навстречу приключениям, сам ты не затуманен сном или заботой, а до краёв наполнен предвкушением счастья.
Тем более забавно, если это происходит, когда тебе двадцать, и ты мрачен донельзя, даже, можно сказать, принципиально несчастен. В переполненном маршрутном такси смотришь в окно или на засыпающих соседей, и невольно думает человек: откуда такое счастье, откуда самая мысль о таком счастье, если всё плохо?
Сквозь все дела утра ищет он причину счастья, безуспешно пытаясь удержать его остатки, и приходит к выводу, что приснилось что-то удивительно хорошее.
Что? Что же именно?
Как тающие пряди тумана хватает стремительно уходящий из памяти обрывок сна, но это только увеличивает недоумение.
Во сне мрачнейший человек методично мыл на какой-то обшарпанной кухне гигантскую гору посуды.
А потом, через десять лет, с философическим флегматизмом и не без внутреннего удовлетворения расплачиваясь за чужое гостеприимство, отмывая бесконечные тарелки, некто ловит себя на мысли, что когда-то уже видел это.
***
Краткая литературная биография монахини Патрикии.
Родилась в 1988 году.
Честно говоря, литературной биографии нет. Есть рассказы, собранные за 10 лет в монастыре, которые мы сами и издали маленькой книжкой для подарков друзьям. Узнали о конкурсе и решили, что круг друзей можно немного расширить.
