ОДНО ЛЕТО

dav

Ирина СОЛЯНАЯ

Иногда по телевидению или радио слышу знакомые слова: Анзер, Соловки, Заяцкий остров… и я вздрагиваю. Это место навсегда изменило мою жизнь, хотя, будучи девятилетним ребенком, я никаких изменений не планировал. Я жил припеваючи, был капризным, хитроватым и смешливым. Дед с бабкой давали в достатке карманных денег, мама звала меня «Маленький-беленький», а отец вечно был насуплен и пытался строгим голосом меня вразумить и организовать мой досуг. В итоге были шахматы, домра, рисование, велосипед. Но прежде всего – компьютерные игры, которые бесили моих родителей. В отпуске я всегда был лишен всего этого, и, признаться, не любил эти семейные отпуска. Обычно две недели летнего маминого отпуска мы всей семьей проводили у моря, или ездили на Северный Кавказ, который я успел полюбить. Но в этот раз поехали без папы.

Я очень хорошо помню тот две тысячи девятый год и лето возвращения мощей великомученика Петра Зверева в Воронеж. Наша паломническая поездка была в том самом августе. Ни мои родители, ни я сам не были прихожанами какого-либо храма, в церковь не ходили даже на великие праздники. Почему мама так спонтанно решила поехать на Соловки, да еще с паломниками, мне сначала было не понятно. Уже на архипелаге она сказала нам, что на то была достаточная причина.

Мы изменили комфортному быту, погрузившись в автобусную тряску, и совершили переезд через всю страну в компании с незнакомыми и весьма небогатыми людьми в совершенно чужое для нас место, где вообще не были важны ни наши достижения, ни наши деньги, ни связи. Малолюдные места, холод, громадные валуны, мешавшие причалить к берегам, полчища комаров и мошкары, русская печка в доме трудников, где по очереди готовили простую, но сытную пищу – вот что запомнилось прочно. Но не только это…

Детская память – как шкатулка с сюрпризом. Иногда вспоминается мелкая деталь, а иногда целые подробные картины происходящего.

Я помню, что в то лето мама узнала о страшной болезни Тони, ее лучшей подруги. Не придумав ничего лучше, она притащила меня и Тоню, исхудавшую, потемневшую лицом и коротко остриженную под платочком, в паломнический центр и купила три путевки на Соловки. Я не слушал, о чем шушукались женщины, и что им в горячке кричал мой отец. Мама собирала чемодан, а я листал большой дедов альбом «Русский север» и мечтал увидеть толстых беломорских чаек, искупаться в Филипповых садках, съесть целое ведро морошки и увидеть карликовые березы, росшие на Заяцком острове. Я не верил в плохое, тем более – в существование смерти. Могла «уснуть» глупая рыбка, которая выпрыгнула из аквариума, завянуть на клумбе давно не политый цветок, но люди в моем детстве не умели умирать.

Мне было странно видеть мать и Тоню без косметики и украшений, в дурацких платках на головах, длинных юбках с карманами для молитвенников. Даже не знаю, откуда эта одежда появилась в нашем доме, но потом, в паломническом автобусе, я увидел, что все женщины так нелепо одеты, а бородатые мужчины носят камуфляжные куртки и спортивные брюки.

До Соловков мы ехали три дня и три ночи, останавливаясь на ночлег в монастырях, где нас кормили пшенной кашей, вареными яйцами и пирожками с клюквой. Телефон у меня отобрали, ноутбука не было, поэтому все свободное время я глазел в окно и пел дурацкие песни из мультфильмов, мешая паломникам читать акафисты или слушать песни православных бардов. Ко мне все относились снисходительно. Я выменивал овсяную кашу в пакетиках на запрещенный дома «Доширак», бегал в проходе между креслами, пока окрик водителя не водружал меня на место, пил чай до стыдного бурчания в животе и играл с отцом Илией на переднем сидении в шашки.

Соловки нас встретили частым дождиком, огромными валунами у берега и развалинами какого-то кирпичного каземата. Безгласные монахи причалили монастырский катер, который трепала бортовая и килевая качка. Все мы с охами и ахами вышли на берег, осматриваясь и смущенно улыбаясь. Я не ожидал попасть в прошлый век. По всему острову были натянуты канаты, которые помогали передвигаться людям в ветреную погоду, а колокольня Соловецкого монастыря представляла собой мощное наземное сооружение с несколькими колоколами разного размера. Нетрудно было догадаться о причинах такого строительства. Вечно смешливый, я представил, как срывается громадный колокол с верхушки воображаемой белокаменной колокольни и летит в море, болтая чугунным языком и возвещая о конце света.

Нас поселили в доме трудников, так как единственная гостиница была занята миссией по доставке мощей воронежского святого. Комендант сурово посмотрела на меня и потребовала отселения в монастырский корпус. Неожиданно вступилась Тоня, она положила руку мне на плечо и сказала, что Денис еще не мужчина, и своим присутствием никого не смутит. Ее, как ни странно, поддержали седые женщины-паломницы, которым я порядком надоел своей беготней, тысячью вопросов, просьбой остановиться в лесу под сенью борщевиков после каждой выпитой чашки чая. А вот мама сурово посмотрела на меня, потому что ей давно хотелось меня отшлепать. Но комендантша смягчилась, и я остался в длинной комнате на шестнадцать кроватей с тощими матрасами и ватными одеялами. Место мое было у огромного, выложенного кафелем, бока русской печки, что меня вполне устроило.

Я не замечал трудностей быта, принимая это место таким, каким оно было. Радовало буквально всё: я никогда не видел чугунных котлов, в которых запросто можно было поместить меня, но вместо этого туда кидали ведро картошки, три пучка громадной моркови, крошили по нескольку кочанов капусты и варили постный борщ, вкуснее которого я до этого не едал.

Теплого душа не было, и мылись мы по очереди в тазиках на кухне за занавеской. Я не представлял, как можно купаться в ледяной воде Белого моря, но в первый же день сбегал в импровизированную купальню из штакетника, обтянутого полиэтиленом, стоявшей прямо у помоста на берегу. Мама сразу заметила мои потемневшие мокрые волосы и наконец-то отвесила мне подзатыльник.

На следующий день погода наладилась, и всю неделю было тепло и комаристо. Оказывается, в монастырских стенах и летом могут расти весенние фиалки, но я увидел их, размером с детскую ладошку, прямо над головой на отвесной стене.

Все росло и зрело одновременно, стараясь ухватить толику короткого соловецкого тепла: яблоки, фиалки, рябина, ягоды шихи, морошка. Я ел шиху и не вылезал из туалета, доказывая всем, что шиха не мох, так как из уроков ботаники всем образованным людям известно, что мох не может плодоносить.

Я бегал по острову без присмотра в случайной компании беспризорника Славки, удивляясь, что вокруг светло, как днем. А компанией нам были крупные дворняги, привыкшие к простору.

Я видел суровое восковое лицо Тони и слезы мамы, которые она украдкой вытирала в церкви, но я и представить себе не мог, что они считали это лето последним для Тони. В это лето я узнал, что она маме совсем не сестра, а просто давняя подруга, одноклассница. Я и подумать не мог, что она мне не тётя – ведь она была со мной все мое детство. Веселая, всё прощающая, щедрая и терпеливая Тоня, у которой не было своей семьи, и которая всегда пропадала у нас. Узнав неприятную правду, я даже неожиданно заплакал от обиды, но быстро утешился, получив от мамы ответственное задание: молиться за тётю Тоню. Старушка-паломница, которую все звали Верушкой, рассказала, что детское искренне слово дойдет до бога быстрее, чем молитва взрослого, поэтому Верушка научила меня читать «Отче наш». В конце молитвы я всегда прибавлял шёпотом: «Дай, Боженька, нашей Тонюшке здоровья, счастья и мужа хорошего», потому что считал, что молитва ничего не сказала именно о Тоне, а мной только произнесена странная совокупность старинных слов.

Перипетии с ковчегом мощей прошли как-то мимо меня. Даже по Анзеру мы пошли пешим ходом малой кучкой, которая последовала уже после основной группы паломников и процедуры передачи останков святого великомученика.

Анзер встретил нас полутундрой, следами лосей на деревянных помостах, проложенных через остров от пристани к пристани, вязким болотом по бокам помостов, куда засосало ботинок одного ретивого паломника, и тот хлюпал все двадцать пять километров, нещадно повредив ногу. Я хоть и не терял ботинка, но заныл уже после первых пяти километров. Сообразительная Тоня пообещала мне целую тысячу рублей за молчание, и я терпел, снискав к концу похода славу взрослого мужчины. Богатырских размеров комары и тучи мошкары сильно досаждали нам в пути, у многих паломниках на головах были странные шляпы пасечников с сетками, но я жалел, что у меня нет длинного хвоста, которым можно весело помахивать, отгоняя назойливых насекомых. Я приставал к маме и Тоне с вопросами о том, почему в процессе эволюции у людей отвалился именно хвост, ведь для жителей северный краев его нельзя признать рудиментом. Еще я спрашивал, кого кусают комары и мошки, когда на Анзере нет паломников, ведь тут живет всего четыре монаха, и потребность в комариной пище они не могут удовлетворить. Тоня звонко смеялась, и ее лицо розовело, а мама смотрела на нее, и часто из уголков глаз вытекала одинокая слезинка.

Как они были не похожи: полная, краснощекая мама в очках, нелепом бежевом берете, с длинной растрепанной от ходьбы косой, и худая, почти тощая Тоня с бескровными щеками и губами, коротко остриженная под мальчика. Я до сих пор не знаю, что их так сдружило, мало ли на свете одноклассниц? На мой прямой вопрос мама однажды отшутилась: «Друзей не выбирают», и только через много лет я понял, что это так. Никто не может объяснить, почему именно этот человек входит в твою жизнь и остается в ней, а если и попытаться разумно объяснить, то слова будут какими-то ненастоящими.

Наш путь шел к крестообразной березе, которая растет на Голгофе, напоминая всем нам, что руки можно раскинуть не только для объятий, но и для распятия. На берегу очередного чистейшего озера мы оставили коробки с крупой и консервами для тех четверых, что живут в разрушенном скиту и никогда не показываются на глаза. Отдыхая от трудной дороги, мы лежали на траве, и я находил ниточки с крупной недозрелой брусникой, украдкой ее жевал, чтобы отбегать потом весь остаток пути в болотистые кущи. Я взял на память правильный круглый камешек с этого острова, чтобы потерять его при переезде через три года на новую квартиру и долго страдать, а потом найти случайно в кармане старой куртки. Я купил бумажную иконку у невидимого продавца в Голгофо-Распятском скиту, положив десять рублей в простую картонную коробку, чтобы эту иконку через три года спрятать в изголовье детской кроватке Тониного первенца.

Во мне шло накопление каких-то недетских смыслов, ощущений и запахов. И на том острове я дал себе зарок не смеяться над дурацкими шутками, не играть в тупые компьютерные игры, заняться спортом, молиться по утрам и перед сном, и прочитать наконец занудные «Повести Белкина». Зарок я, конечно, вскоре позабыл, за исключением обещания прочесть книжку.

Я не стал примерным христианином, хотя усердно вымаливал Тоне здоровье, семью и благополучное будущее. Я боялся за нее и украдкой рассматривал Тоню, ища приметы приближающейся смерти. Я понимал, что смерть ходила рядом с нами, но с детской непосредственностью отодвигал подальше мысли об этом. Ее присутствие мы видели и на месте обретения мощей святого великомученика Петра Зверева, и проходя мимо разрушенных казематов, где жили политзаключенные СЛОНа, и на детском кладбище возле Секирной горы, и в подвалах монастыря, где на плитах были начертаны неясные имена узников времен Петра Первого. Жизнь всегда была сильнее и мощнее, заставляя людей трижды в день спешить в храм, бесплатно трудиться на покосах и восстановлении монастырского хозяйства, на ловле рыбы и строительстве. Калеки, немощные и утратившие веру приезжали в эти края со всех концов с страны, прибывая на скромных катерах и пароходах, в группах и по одиночке. Неучтенные никем семьи селились в развалившихся хижинах и коротали свои дни. Все они жили, радуясь короткому лету, белым ночам и уловам беломорской сельди, которую в изобилии готовили в монастырской кухне.

У меня не хватило ума подслушивать разговоры мамы с Тоней, потому что беспечное детство брало свое! Отстояв службу, я бежал к Варвариной часовне, где ждал меня беспризорник Славка, и мы носились по острову вдоль и поперек.

Приблудный пацан Славка был старше меня всего на год, он подкармливался в нашем доме трудников, четко зная время раздачи обеда и ужина. Просто приходил и садился за стол, и даже комендантша его не гнала, просто зыркала своими праведными очами и пыхтела. Он торопливо и жадно ел суп, подбирая коркой остатки со дна тарелки, жевал резиновое соевое мясо или рыбу, толстую и короткотелую, остро пахнущую как в засолке, так и на сковороде. Потом пил кисель, смотря круглыми просящими глазами. Такой невинный взгляд не мешал Славке тырить мелочь и вообще все, что плохо лежит. Он копил на обратную дорогу.

Славка уже три года кряду сбегал в мае из подмосковного интерната и правдами-неправдами добирался до Соловков, где останавливался при монастыре. Никто не гнал его, никто не сообщал о приблудившемся мальчонке. Славка усердно работал на разборах завалов и даже месил глину с соломой, чтобы подмазывать стены рушащихся хозяйственных построек, ходил на сборы ягод и грибов. С утра и до ночи он бегал по острову в толстом свитере ручной вязки, подобранному не по росту, подаяния не клянчил, но и не отказывался от куска хлеба, яблока или пирожка, которые ему совали сердобольные паломники. Участковый на острова приезжал изредка, в том особой нужды и не было. Всё это удивляло меня и мою мать с Тоней, но Славка уклонялся от ответов на вопросы, и потому от него все отстали, хотя и смотрели косовато. Мама сначала строго-настрого запретила мне с ним бегать по острову, но потом смирилась.

Славка относился ко мне немного снисходительно, хотя разница в возрасте была невелика. Он пережил, судя по всему, поболее иного взрослого и не был особенным богомольцем, привычно воровал и хитрил. Но не пропускал службу, выполнял все мелкие и крупные поручения взрослых и мечтал приехать в монастырь послушником. Было странно видеть рядом с собой человека, который, казалось, уже избрал свой путь, и потому встреча именно с ним стала поворотным моментом в моей жизни, а не беседы с отцом Илией или другими монахами, у которых по большому счету ко мне не было никакого интереса.

Я рассказывал Славке про свою школу, про кружок игры на народных инструментах, про компьютерные игры. Он только смеялся и говорил: «Пустое!», хотя и слушал. Мы бегали бесконтрольно по центральному острову, и за три дня я узнал о местности больше, чем от православных гидов и экскурсоводов-студентов.

Славка безошибочно видел людей, словно рентгеновским зрением. Про Наталью Митрофановну, которая визжала во время службы в храме Святого Савватия, он бросил презрительно: «Придуривается!». Про Тоню уважительно сказал: «Правильная», отец Илия не привлек его внимания, Славка ограничился эпитетом: «Обычный». Из мамы моей, по его словам, можно было веревки вить, а вот молчаливый Сергей из нашей паломнической группы ему сразу не понравился. Славка ходил за ним, словно собачонка, пристально вглядываясь ему в лицо, а когда надоедливый пацан становился невыносим, Сергей кричал на него и махал руками. Но маши-не маши, а именно Славка вытащил Сергея из петли. Я сидел у часовенки напротив старого аэродрома, когда увидел Славку, опрометью бежавшего ко мне со стороны редколесья. Он кричал, а длинный рукав вязаного серого свитера болтался над головой на ветру. Почуяв неладное, я побежал следом к берегу Святого Озера. Не будучи таким стройным и поджарым, как Славка, я быстро запыхался и немного отстал. По дороге я уже понял, что Славка меня ведет далеко, к Филипповой пустыни, куда идти было страшновато. Хотя на островах и не было волков, и крупная живность мне не попадалась, а все же я боялся неизвестно чего и припустил за другом изо всех сил. И мы успели.

Сергей уже болтался на березе прямо у поклонного креста, его неестественно выгнутое тело до земли не доставало, а ноги дергались в сумасшедшей пляске, он хватался за узел над головой, словно пытался его ослабить. Признаюсь, ничего страшнее я в жизни не видел, и вот тогда впервые понял, что жизнь и смерть ходят рядом, оступиться очень легко. Славка по-обезьяньи вскарабкался на березу, которая и так трещала от натуги, и попытался перерезать ножиком веревку, но та была толстая и крепкая, поддалась не сразу, я схватил Сергея за ноги, думая приподнять повыше его, чтобы ослабить давление на узел, но только усугубил дело, висельник уже хрипел и как-то страшно визжал. У него хватило сил отпихнуть меня ногами, и я с воплями повалился на траву. Соловки – это место, где кричи-не кричи, а всё уносится в море или в лес. Кругом только ветер воет, а криков никаких не слышно. Никто нам на помощь не поспешил, но Славка справился и сам. Тело кулем повалилось на землю, Славка спрыгнул вниз. Лицо висельника посинело, руки его лихорадочно разрывали веревку, с пальцев текла кровь.

«Живой», – запыхавшись, крикнул мне Славка и стал подымать меня, толкая к дорожке. Я не сразу понял, чего он от меня хотел. А он хотел, чтобы я привел подмогу.

Конечно, прибежавшие на мой зов трудники, Славку рядом с Сергеем не застали, они кое-как  утянули несостоявшегося самоубийцу в медпункт, а я стал героем дня. Мне пришлось рассказывать, как я залезал на березу, как перочинным ножиком срезал веревку. Славка строго-настрого запретил мне говорить правду, иначе его пребывание на острове тут же  и закончилось бы.

Вот так я стал и храбрецом и обманщиком одновременно.

Я не знаю, что сталось потом со Славкой, Сергеем, отцом Илией, кликушей Натальей Митрофановной. Я больше никогда их не видел, но у меня, мамы и Тони все хорошо. Возможно, именно потому, что я видел крестообразную березу, потому, что я смог притронуться к святым камням соловецких островов, побултыхаться в ледяной воде Белого моря, которая смывает и дела, и помыслы, потому, что я помог отчаявшемуся человеку, возможно и потому, что смерть показала мне свой оскал, но не смогла схватить своей зловонной пастью.

Я знаю, что приехав снова на ту странную и далекую от меня землю, я вспомню себя, девятилетнего, и снова подниму на берегу плоский и круглый камешек, и куплю бумажную иконку, и даже съем незрелой шихи. Я прикоснусь к неизменившимся толстым стенам Соловецкой обители, на которых до сих пор растут небесные фиалки, размером с ладошку Тониного третьего ребенка.

***

Соляная Ирина Владимировна  — юрист, кандидат юридических наук. Публиковалась в «Авроре»,   «Южной  звезде»,   «Литературной газете», «Сибирских огнях», «Молоко», «Русский Переплёт», «Юность»,    Формаслов», «ЛиTTERA», «Подъеме», «Вторнике», «Эдита», «Север»,  в альманахах  «45 параллель», «Неман», «Притяжение , «Книга.ру», «Российский колокол», «Инь и Янь», «Слово талантам» , серии альманахов «К западу от октября», серии альманахов издательства «Перископ», «Млечный путь», «Горизонт»  и др.

Шорт-лист конкурса «Новый старт » 2019 издательства «Анимедия», победитель  номинации «Проза» международной премии  «Антоновка сорок плюс»  первого сезона, 2019 г. , финалист конкурса-фестиваля русской словесности «Во славу Бориса и Глеба» 2019 г., номинант премии года журнала «Сибирские огни» 2019 г., участник 7 и 8 литературного  семинара писателей-фантастов «Малеевка-Интерпресскон 2020-2021», финалист фестиваля короткого рассказа «КоРА» г. Москва, 2020 г., победитель международного конкурса поэзии «Поэзия Ангелов Мира» 2020, Лонг-Лист премии «Русский Гофман» 2020 г., Лонг-Лист конкурса «Русский Детектив» в номинации «Дебют» -2020 г., серебряный призер фестиваля «Седьмое небо» -2020г., финалист  ХХ  и ХХ1 фестиваля «Славянские традиции» 2020 г. Шорт-лист фестиваля «Славянская лира» 2020 г.  Лонг-лист конкурса «Прыжок над бездной» 2020, победитель международного конкурса рассказа «Путевые заметки» издательство «Ляссе»   2020 г., Лауреат фестиваля «Капитан Грей» 2020, серебряный призер фестиваля фантастов «Волгакон» 2020, победитель конкурса «В духе Стивена Кинга» в рамках «Неделя современного писателя 2020 г. Санкт-Петербург», победитель конкурса «Север – страна без границ» 2021.

Читайте также: