МИЗЕРНЫЕ ТРАГЕДИИ
Наталья СКАКУН
Победитель конкурса «Внезапная реальность. Вторая волна»
ТАИНСТВЕННЫЙ СТУК
Дом наш, если считать по мерке панельных домов, старый. Построен при бодрой агонии социализма в 80-е годы прошлого века. Получается, ему приблизительно сорок лет. Строили дом для сталеваров, у дочери умершей работницы сталелитейки мы и купили квартиру. За десять лет, что мы здесь живём, сменилось много владельцев. Сталевары умирали, их квартиры покупали иностранцы, их квартиры доставались молодым наследникам. Смена владельцев в нашем доме происходит однотипно: начинает приезжать скорая, синие тихие огни по вечерам (по вечерам скорые не орут), потом аптечная курьерская служба, упаковки подгузников, и вот скорая приезжает в последний раз, за нейстрогая похоронная машина, некролог на доске объявлений, распечатанный на принтере управдома. Вот такая простая схема ухода: синие огни скорой, тишина и визгливый ремонт на полгода. Теперь в нашем доме раздаются даже детские голоса – с пятого этажа и второго. Но не о них речь.
Летом появился стук. Оглушительный стук по стоякам центрального отопления. Бах-бах-бах! Дзям-дзям-дзям. Металлический, резкий, гулкий стук. Дзям-бам-биц! Требовательно, настойчиво, дерзко! Да, дерзко. Каждый день, примерно в одно и то же время около полудня. На ремонт было не похоже, так трубы не чинят, а разве что демонтируют. Скорее это было похоже на сигнал. Например, пенсионер так мог бы стучать глуховатому соседу снизу, приглашая выпить рюмочку-кружечку и сыграть в карты. Но только не в чешском доме. Тут так не принято, тут общение происходит на нейтральной территории – в пивной. Не зря же они на каждом углу. Ни одна домохозяйка не потерпит, чтобы к ней вламывались гости муженька с пивом и картами. Так, может, знак подаёт свободный от диктата супруги вдовец? А кто у нас вдовец? Нет у нас ни одного вдовца. У нас есть две неконфликтные вдовы, одна всё время гуляет с собакой – такой же старой, и прооперированной, как сама хозяйка, вторая – с десятью кошёлками по магазинам. Дзям-бах-бемц! Любовники? Абсурд. Они любят тишину, тайну, да и средний возраст нашего подъезда пенсионный. Биц-биц-дзям! Наркотики тоже дело нешумное. Всем известно, что за марихуаной страдальцы ходят в соседний дом или к нашему вьетнамцу. Он оставляет купленный товар в старой микроволновке под своим балконом, а сам следит за чистым получением через щель в шторах. Однажды я решила ответить на стук своим стуком, таинственный «дзям-биц-бац» тут же испуганно затих. Какое-то время этот приём помогал, но потом стук сверху перестал бояться и начал отвечать усиленным «бимц-бамц». Сыну эта морзянка надоела, и он пошел опрашивать всех соседей, живущих над нами на предмет стука. Его расспросы ни к чему не привели. Половины соседей не было дома (лето, дачи), вдовы не стучали и не слышали стука, потому что в это время гуляют с собакой и кошёлками, таксист, хоть и пенсионер, занят посильным извозом, только один сосед слышал звук, но сам терялся в догадках об источнике его происхождения. Встревоженный визитом сына этот сосед – старый, щуплый пан Коукал с ореолообразным пушком на голове, приехал ко мне в лифте и ещё раз тщательно повторил показания. Он, с его слов, также встревожен стуком, стук раздаётся в одно и то же время, стук ему очень мешает, пугает, тревожит. Вдруг это воры с чердака проверяют, есть ли в квартирах хозяева. «У вас большой, серьёзный сын, – похвалил сосед, – надеюсь, он напугал виновника шума, и тот больше не будет стучать, какие бы у него ни были цели и планы». Пан Коукал у нас бывший инженер и всегда выражается точно и грамотно. Даже на собраниях жильцов он не поддаётся эмоциям, а говорит ясно и размеренно в общем крике. Я успокоила испуганного пана Коукала. Приободрившись, он уехал на свой шестой этаж в лифте. Пару дней было тихо, а потом снова раздался дерзкий стук. Он стал настойчивее, мстительнее. Я не ответила ему. Вскоре стук раздался уже в дверь – это прибыл инженер Коукал с шестого. Он тоже слышал стук и был крайне взволнован, просил срочно позвать моего большого, серьёзного сына. Я обещала передать сыну просьбу пана Коукала навести порядок. Мы с соседом поговорили о погоде, о возросших ценах на фермерском рынке у метро, о предстоящем отключении воды. Тут как раз вернулась вдова с кошёлками и пан Коукал как истинный джентльмен помогей втащить одну сумчатую гроздь в лифт. Старички вознеслись на свои этажи, беседуя. Забегая вперёд, скажу, что вдова с кошёлками умерла в ноябре по вышеописанному сценарию: синие огни скорой, хосписная сиделка с ключом от двери подъезда, упаковки памперсов, некролог.
Таинственный стук прекратился раньше, в сентябре, о нём все забыли. Год шёл к концу, к долгожданному, судя по характеру года. Люди всегда надеются, что со сменой цифры изменятся и обстоятельства, и непременно к лучшему, чем больше цифра, тем больше счастья – ну не абсурд ли? Я встретила пана Коукала на автобусной остановке, он откуда-то приехал с хозяйственной сумкой. Очки его запотели на улице (беда всех, кто носит очки и маску), и он беспомощно застыл, думая, что ему можно в соответствии с гигиеническими правилами снять – маску или очки. Я поздоровалась, предложила донести сумку и предоставить локоть для опоры. Всем предложенным пан Коукал с готовностью воспользовался. Он ездил на другой конец города в больницу к жене Барбаре, она снова проходит «процедуры», и уточнил – химиотерапию. Пан Коукал надеется, что к Рождеству она будет дома, он бы не хотел быть на Рождество в одиночестве. Его не пропустили к жене, но он передал ей фрукты, печенье и книжку. «Обязательно должны отпустить к Рождеству!» – повторил он, с силой нажимая на звуки своего слабого голоса. Редкое проявление эмоций у инженера. Он меня растрогал, признаюсь. У лифта я даже обняла его – через тёплую, объёмную куртку чувствовалось, что он стал худее, острее в уголочках, образованных сочленениями костей. Лифт увёз старого инженера на шестой. Не успела я раздеться и разуться, как лифт снова загудел, в дверь вежливо стукнуло. Пан Коукал. Без очков и маски, без куртки, растерянный и испуганный.
– Я должен вам сказать! – выпалил он. – Я должен вам сказать. Это важно. Вдруг это поможет Баре вернуться домой к Рождеству. Мы не знаем всех закономерностей. Я должен вам сказать! Это я стучал по трубам. Простите меня, это я стучал. Она была в больнице в первый раз, и я сошёл с ума. Временно! – вскинул он руку. – Это теперь совсем прошло. Я был у врача. Принимаю прописанное. Но тогда мне нужно было с кем-то поговорить. Я не знал, что делать. Простите, – он развёл руками.
Я сначала открыла рот от такой новости, но потом снова обняла старика, острые уголки в клетчатой рубашке напряглись, защипал камфорный запах согревающей мази. Он, видимо, телом понял, что я не сержусь, не осуждаю, обмяк. На прощание снова извинительно развёл руками и вознёсся в лифте на шестой. Я не знаю, отпустили ли Барбару домой на Рождество. Надеюсь, что да. Никто не стучал.
ТЕЛЕФОННЫЕ РАЗГОВОРЫ
В нашем микрорайоне весной объявилась молодая бездомная, по всей видимости, наркоманка, очень уж она была худа, грязна, измождена. Девушке этой точно было не больше тридцати, ещё видна была в ней врождённая красота. Она была смешанных кровей, предполагаю, что кровь негритянская в ней завихрилась с цыганской. Очень смуглая, с полными губами и огромными глазами, с целой рощей волнистых волос. И зубы у неё когда-то были белыми. Сейчас таких девушек охотно берут в модельный бизнес. Нетипичная, броская, особенная. Но образ жизни наложил на неё характерный отпечаток. Мешковато висела на ней одежда с чужого плеча – бездомные, находя подходящую одежду возле мусорных контейнеров, тут же переодеваются, бросая изношенное, грязное, будто змеи меняют шкурку. Вещей всегда много. Но ей все были велики, очень уж она была худа, потому одежда на ней висела как на пугале на ветру. Зато манеры у неё были великосветские, дамские. Она набирала стопу модных рекламных журналов и сидела на скамейке у тротуара, ведущего в супермаркет, листала журналы, а заодно вызывающим голосом просила у пешеходов денег на стаканчик кофе или сигарету. Моё предложение купить ей еды она с презрением отвергла, велела дать ей денег. Иногда её вспугивали полицейские, и тогда она перемещалась на одну станцию метро. И на конечной она также сидела на пешеходной тропе, требовала денег и листала журналы с неизменной миной «ну и безвкусица, ничего интересного». По вечерам она обходила контейнеры, но любительски – без рюкзака или сумки, искала окурки и громко говорила с кем-то по телефону. Каждый день, примерно в одно и то же вечернее время она появлялась возле наших контейнеров и, обшарив их, принималась громко беседовать, а точнее, ругаться по телефону. У неё был красный смартфон. Я отметила эту деталь как обнадёживающую. Значит, кто-то ей пополняет кредит или просто звонит ежедневно, а она бережёт телефон, где-то заряжает его, значит, ей дороги эти звонки. Ну и пусть это сплошная ругань, всё равно это связь с кем-то близким, с кем-то, кто не равнодушен к этой пропащей (может только на время!) девчонке. Ох, как она ругалась! Она обзывала абонента и скотиной, и шлюхой, и эгоистом, и п… дой, что не позволяло его идентифицировать: мама, отец, друг? Сколько раз я была свидетельницей этих разговоров, столько раз это была непримиримая ругань. Иногда брань перемежалась литературным слогом – гладко и разумно выстроенной фразой. Например, она сказала: «Я всё пытаюсь объяснить тебе, что происходит в моей душе, что я чувствую, но тебе на это наплевать, ты не даешь мне открыть рот, даже если я говорю с тобой» У неё был сильный, даже зычный голос, её невозможно было не расслышать даже с расстояния пяти метров. «Она могла бы петь», подумалось мне.
Летом её регулярно отгоняли от магазина и почты, потому что у неё не было маски, тогда она нашла длиннющий шарф, в который её можно было замотать целиком как куколку. Шарф был шерстяной, но, кажется, ей не было жарко. Она так и беседовала по телефону, жестикулируя и дергая за шарф у горла, будто шарф или слова собеседника душили её. Она кричала: «Отстань от меня! Оставь меня в покое! Иди в задницу!»
Она каждый раз просила у меня сигарету, я каждый раз отвечала, что не курю, а она снова просила. Кажется, она не запоминала людей, люди были для неё фоном, ходячими кошельками, из которых можно было дерзкой жалостью выдавить пару монет. Но люди в вирусное время стали придерживать монеты. Девчонка всё худела, начала и пахнуть. И всё же был человек, который звонил ей каждый день по телефону, была ниточка, что связывала её с нормальным миром. Я надеялась, что победит упорство абонента, который не оставлял бродяжку в покое, на каком бы дне она ни была. Блудные дети однажды возвращаются – хотелось в это верить.
Хотелось, да. Подавай нам сказки со счастливыми концами. Как-то осенью я её заметила в вагоне метро, удивилась, что она разговаривает по телефону именно в метро, где нет сигнала. Мы вышли на нашей станции, и она пошла впереди, продолжая оживлённо разговаривать, беседа опять была на повышенных, ругательства вылетали как пули. Мы свернули на мою улицу (она так и шла впереди), и вдруг она размахнулась и швырнула телефоном в трансформаторную будку, весёленько разрисованную бабочками и ромашками. Телефон не разбился, а просто шлёпнулся возле будки. Она не оглянулась, только закинула шарф за плечо. Я нагнулась к телефону. Это был не телефон, а только футляр от смартфона. Красный футляр.
Признаюсь, я тоже так разговариваю с людьми. Обычно это происходит ночью, мысленно, но также горячо, с просьбами о понимании, прощении, я вспоминаю прошлое, перечеркиваю его и снова вспоминаю, я начинаю всё сначала, объясняю свои чувства, слова, поступки, дёргаю и дёргаю за ниточки. Одна разница – меня не слышно.
ПРОИЗВОЛ
На нашей маленькой почте всегда большая очередь. После похода на почту члены нашей семьи сообщают показатели ожидания: сорок минут, час, час десять. Мы всё бьём и бьём рекорды. Впрочем, беззлобно. На почте текучка кадров, на почту возрастает нагрузка, у почты тысяча функций, мы всё понимаем, но мы не любим ходить на почту. Идёшь на почту – бери книжку, вязание или долгую трудную думу.
И вот я иду на почту с заказными письмами, печатаю талон, и, о чудо, есть свободное место, сажусь, достаю книгу. Моя очередь через двенадцать человек. Всюду сидят и стоят люди, какие там интервалы! Люди задыхаются в масках – на почте душно, это старая почта советской постройки с тёмными полированными панелями и просветами в потолке вместо окон. Работают четыре окошка. У одного наглухо застрял клиент – высоченный пожилой господин с голосом, выкованным не иначе как на трибунах. Маска на нём висит свободно, не стесняя голос и не смягчая выражения. Клиент недоволен, клиент возмущён, ему отключили телевидение. Как пожилому человеку без телевидения?! – уму непостижимо. Сотрудница в окошке мала ростом, из сидячего положения торчит одна её макушка, голосок её тоже слаб, но, слышно, уже дрожит, еле держится на краю крика. Сотрудница объясняет клиенту, что телевидение в его жилище отключили по просьбе самого клиента. Я – вся внимание, меня эта тема живо волнует, мне в отключении телевидения было отказано, и я по-прежнему плачу за него, хоть в доме нет телевизора. «А Интернет есть! Значит, есть техническая возможность пользования телевещанием!» – срезали меня в прошлом году на этой же почте, и я плачу за услугу, которой совсем не пользуюсь. А ему отключили. Молодец, силён! Я хочу перенять опыт, я топорщу ухо.
Клиент гнёт своё – немедленно вернуть телевидение, кто посмел. Сотрудница не выдерживает и кричит вглубь почты «помогите!» Выходит заведующая – твёрдая дама в очках, смотрит и говорит она тоже твёрдо, на то она и заведующая. Она извлекает из документации заявление пожилого господа от какого-то там августа прошлого года. На заявлении подпись клиента. Заведующая указывает на подпись сухим, твёрдым пальцем. Я помню заведующую, это она меня отфутболила год назад. Умная, опытная женщина – несменяемая, несгибаемая и несгораемая.
– Это ваша подпись? – спрашивает она, постукивая пальцем.
– Моя, – подтверждает пожилой оратор.
– Ну, так в чём же дело? – наклоняется с упрёком заведующая.
– Я вам уже сто раз повторил, в чём дело! – горячится клиент. – У меня телевидение отключили по вашей вине.
– Но вы сами попросили отключить его, – палец заведующей барабанит в подпись.
– Вы мне подсунули эту бумажку, – возражает пожилой господин.
В помещении почты раздаётся коллективный вздох. Публика не ожидала такого кренделя, мы рассчитывали на освобождение второго окна от захватчика.
– Это заявление вы подписали сами как дееспособный гражданин в августе прошлого года, – упирает заведующая на слово «дееспособный».
«Дед рехнулся», – шепчет за моей спиной голос.
– Да, и как гражданин я требую немедленно подключить мне телевидение, – вцепляется дед в слово «гражданин».
– Мы не подключаем телевидение, мы принимаем от клиентов заявления и оплату. И от вас мы в августе прошлого года приняли заявление об отключении телевидения. Мы передали его в Комитет по телерадиовещанию, техники этой организации по вашему заявлению провели отключение, – заведующая съела не один параграф закона, её не арапа не возьмёшь.
«Молодец! Так его!» – восклицает кто-то из стоячих. Тем временем перестаёт работать ещё одно окно. Видимо, сотрудники мобилизуются на коллективный отпор. А народ всё прибывает, всё печатает новые талоны.
– Вы не хотите признавать свою вину! – угрожающе произносит господин, – я буду на вас жаловаться!
Заведующая смиренно опускает глаза в гримасе «воля ваша».
Господин поворачивается к публике, гневно осматривает присутствующих, вскидывает руку (ну точно, бывший вождь) и выносит приговор:
– Потому что это произвол!
«До свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания, до свидания» летит в его спину. Работа почты возобновляется.
***
