КТО ОПРЕДЕЛЯЕТ РАЗВИТИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В 80-х-10-х ГОДАХ

Достоевского и Пушкина отделяет на самом деле не так много времени. А вот статья Аполлона Григорьева вообще датируется 1959 годом. В этой статье Григорьев обозревает литературный процесс последних тридцати-сорока лет и называет четыре знаковых имени: Пушкин, Грибоедов, Гоголь и Лермонтов, не ошибаясь ни в одном – это и есть, по сути, крупнейшие писатели первой половины 19 века. Можем ли мы представить в современных условиях нечто подобное?  Способны ли мы сейчас назвать фамилии тех писателей, которые определяют подлинное развитие русской литературы в 80-ых – 10-ых годах?

Роман КРУГЛОВ:

НЕУСВОЕННЫЙ УРОК

Достоевский зрел в корень; некоторыми своими наблюдениями он предвосхитил работы пушкинистов ХХ века. Однако основной посыл Пушкинской речи в том, что Пушкин – национальный гений: в своем творчестве он определил русский путь в жизни и в искусстве. Достоевский сказал в своей речи и о том, что русский человек иногда идет по этому пути, даже сам о том не подозревая. Таковы русские западники, стремившиеся к Европе, руководствуясь неосознанным желанием единения всех людей. Я согласен с такой трактовкой, однако она влечет за собой соблазн квалифицировать как русский путь любое заблуждение, совершаемое русским человеком. Я хочу сказать о том, в чем мы ослушались Пушкина и Достоевского, о том, в чем мы свернули с русского пути.

Несомненно, русский человек, это не только Алёша, Митя или Иван – есть и четвертый брат. Смердяков – тоже носитель национального характера. В современной литературе (и обществе) реализация этого национального типа очень широко представлена. Например, Дмитрий Быков пишет в своем романе Эвакуатор: «Счастье – это когда все можно», «…истинное свободолюбие заключается в выборе сильнейшего противника и переходе на его сторону», «Наши… принципиальные различия до такой степени безразличны Господу, допустить, что внятного нам критерия вообще нет, а потому все наши нравственные принципы и догадки о природе вещей не стоят ломаного гроша, – человеку в самом деле нелегко…». Бесстыдный коллаборационизм (свобода – переход на сторону сильного врага), счастье как вседозволенность, неразличение нравственных принципов (то есть, уравнение добра и зла) – это же просто азбука расчеловечения. Общий смысл приведенных цитат – оправдание, а затем возвеличивание самого отвратительного в себе – трусости, подлости, эгоизма. Свободолюбие как философия предательства, а также отказ от нравственности (не по-ницшеански, а просто из страха перед ответственностью!) – это снижение онтологического статуса человека – даже не до животного, а до какого-то уже совсем другого существа. Нечто дьявольское. Полагаю, вся современная смердяковщина (не только Быков, имя им легион) есть результат уже многовековой истории того заблуждения ума, о котором Достоевский говорил, применительно к Алеко и Онегину. Русский скиталец доскитался до того, что решил не просто больше не быть русским, а гораздо радикальнее: он решил больше не быть человеком.

Как верно говорит Достоевский, русский человек – это всечеловек, способный вместить многое за пределами своего национального. Наши Смердяковы – тоже квинтэссенция, выражение общемировой тенденции. Вернуть их на путь Пушкина и Достоевского, разумеется, невозможно. Возможно самим пытаться не уходить с него. Простого способа не сворачивать, конечно же, нет. Однако все же выскажу тривиальную мысль: нынешней литературе не хватает радости. Мое поколение – дети постмодерна, росло с установкой на отрицание, для нас сомневаться в осмысленности мироздания – норма. Норма – быть недовольным, возмущаться, требовать лучшего и тут же иронизировать на тему недостижимости лучшего. Кажется, культура научила нас, что искусство бывает мрачным (серьезным) и радостным (развлекательным), а это, в сущности, совсем не так. Отсутствие радости делает человека пошляком, эгоистом, Смердяковым. Пушкин – радостен, Достоевский (через сомнения, через боль) – радостен. Например, в той же Пушкинской речи. Если бы мы усвоили уроки Пушкина и Достоевского правильно, мы, несомненно, были бы радостны. Едва ли из моей небольшой речи можно сделать конструктивный вывод, однако закончу пожеланием того, чтобы наша литература искала радость. Так мы вернее выйдем к правде.

Иван ОБРАЗЦОВ:

О МОРАЛЬНОМ И ЧЕСТНОМ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Позволю начать себе так, словно продолжаю старый разговор, ведь в определённом смысле так оно и есть.

Чего стоят литературные идеологии, если ни одна из них понятия никакого о народе не имеет? Если мы вспомним, то на протяжении последних двух веков всегда существовал один и тот же спор «народников» и «прочих европейцев», «славянофилов» и «западников», » патриотов» и «либералов», но бесполезность этого спора и тогда, и сейчас была очевидна любому глубоко мыслящему человеку. Идеологические ориентиры с обеих сторон оказываются настолько бессмысленными звукосотрясениями для того самого «простого русского народа», что вывод может быть лишь один — русский народ и все виды идеологий абсолютно несовместны.

Литературный морализм всегда стремится превратить живой русский язык в маразматическое бормотание, тогда как высокая мораль всегда находится на стыке критического мышления и народной веры. Славянофилы и западники одинаково смешны в своём извечном споре, но смех этот умный, смех этот русский — народный. Потому что только русский народ умеет так широко смеяться над идеологами, оплакивая за этим своим смехом вечную трагедию разделения. Мораль такого смеха страшнее и важнее всех литературных морализмов.

Конечно, нужно различать насмешку и смех. Насмешка — удел вечно инфантильных скептиков, которые готовы, подобно Онегину, хохотать над всем, так как по сути сами являются плодом насмешки природы над человеческим самодовольством. Насмешка происходит из подлости. Современная литература изобилует именно насмешками и напыщенными словословиями — оба этих пути тупиковы.

Иное дело народный смех, который берёт начало в искренности. Такой смех всегда был важнейшим рычагом общественной организации, именно он позволял резко выделить болевые точки и точки соприкосновения. Народная смеховая культура, развитие которой определил в литературе Гоголь, содержит в себе искренность (то, о чём ратуют современные славянофилы) и способность к развитию (то, о чём ратуют современные западники). И потому для меня глубоко символично, что Достоевский начал свою речь о Пушкине именно с цитаты Гоголя!

Пушкин и Гоголь — вот те писатели, которые до сих пор определяют течение русской литературы. И мне кажется, нам нужно сосредоточиться не на поиске крупных авторов последних десятилетий, а на разгадывании той самой «великой тайны», которую по словам Достоевского, Пушкин унёс с собой в могилу. Эта тайна до сих пор не разгадана. И определённо она как-то связана с пониманием русского народа, как единого, целостного носителя русской культуры. Ведь, несмотря ни на какие споры и разделения, русская культура практически является синонимом русской духовности — именно здесь, на мой взгляд, и находится та точка, которая помогает понять великую тайну пушкинского дара. А осознав слова Достоевского через это понимание, через его обращение к гоголевскому сатирическому дару, мы, возможно, найдём ответ и на главные вопросы современности — что есть русский народ и что есть русская культура? Возможно, найдя эти ответы, нам не понадобиться сочинять мертворожденные словосочетания, вроде «российская нация», так как великий и могучий русский язык достоин более серьёзных слов и значений.

Читайте также: