ИРИНА МАКАРОВА: КРОМЕ СЛОВ НИЧЕГО НЕ ОСТАЛОСЬ…

Ирина Макарова, лауреат «Дня поэзии Литинститута-2011»

* * *
Я видела слепую в красной куртке,
в очках-обманках, с палочкой в руке.

Она ступала, словно по реке,
по зебре в полутемном переулке.
На частые короткие щелчки
плыла в людском потоке бригантиной
навстречу Грею по совету Грина,
Где ничего не значили зрачки.
Морщины две глубокие на лбу.
Мигал зеленый. Злобно? Безразлично?
И белой тростью пред собой привычно
она толкала зрячую судьбу.

Сто спален темных
Венеция
Воды венецианской олово
стальные небеса навьючит,
и однорукая гондола
высоким носом режет тучи.
Несложная звучит мелодия:
«на острова, на острова».
И вьется, вьется нематодами
темно-зеленая трава.
И тянется за плоским днищем,
как будто яблоки везу,
и душ людских уже не ищет,
как будто глубоко внизу
Адам и Ева ждут бесполые,
немые рты свои раскрыв,
моей божественной гондолы,
и слышат ангельский мотив.

Гроздь винограда
В тарелке белой черный виноград,
Раздавишь — красный сок.
И капельки воды стекают и горят.
Зрачок
Впускает бедный натюрморт.
Кто стережет, хотя и мертв,
Сто спален темных? Мякотью полны,
В них косточки досматривают сны.

* * *
Кроме слов ничего не осталось.
Сохраняя шумерский язык,
как вам в древности вечной писалось?
Кто из вас в бесконечность проник?
Эту клинопись воды не стерли,
и на сотне живых языков
Гильгамеш зарождается в горле
и проходит по сотне веков.
Деревянные повести эти
дервенеют корнями в земле,
до Христа объяснив всё на свете
о добре, о страданьи и зле.
Языки, обветшав, умирают,
оставляя не вскрытой печать
тех ворот, что ни ада, ни рая
никогда не могли удержать.

Уракка
Безнадежно и неузнанно влюбленной,
Нарисованной Корнелем декорацией,
Доньей первой, но второго плана грацией,
Донно-правой с изумрудною короной.
Золотая чешуя, рубин зеленый –
Неизменная Химена – улыбаться ей.
Тронно-странная любви реверберация
и во мне и, будто, в дали заоконной.
Сколько доблести коробящей и святости,
Как невинность в ней и дышит, и горит.
Сколько горечи в ее треклятой радости,
Как слепа она в наивной туповатости,
Что со мной о сокровенном говорит.
Кто придумал так: мне – трон, а этой – Сид?

Слепой
сытая львица идет по саванне
спит глубоко и идет за охотником
спящий охотник на львицу охотится
снится быку водопой
видится сочное пастбище лани
мчатся казаки в атаку за сотником
меряет шляпку кокетливо модница
видит заснувший слепой
львиные лапы задвигались сонные
рык раздается глухой
целится из карабина охотник
фыркает радостно бык
нюхает лань травянистые грани
выигран сотником бой
снится красавице моднице сотник
все это видит слепой

За Байроном
На конском кладбище большая земляника
под глянцевыми листьями живет.
Чужое детство, как большой живот,
и я к нему подвижному приникла.
Там крылья влажны, пробуют взмахнуть,
коленка, локоть, быстрые, как ртуть,
и день один до радостного крика.
И сладким соком тело налито,
не застегнуть на животе пальто,
не наклониться к спелой землянике.
Вот ягода в ладони –  только тронь,
на корне языка блестит, как кровь.
Из корня земляники вновь и вновь
глядит багровыми глазами конь.
Игреневый, игривый, молодой,
он земляникой стал, а не рудой.
И голова ложится на ладонь,
заржала, ноздри влажные тревожа.
Ребенок скачет, разрывая кожу,
и брызжет жизнь из смерти – только тронь.

Кукла
Я получила куклу без лица
на деревянном тельце — дымка платья
как кружевная риза на распятье
походной библии монаха-мудреца
она уже ходила по рукам
засалены и плечи и лодыжки
она без глаз читает по губам
чего хотят девчонки и мальчишки
она впитала запахи цветов
обернутая в яркую тряпицу
она шуршит материями слов
надеясь и во мне переродиться
мне продал нищий куклу без лица
она была трудов его венцом
походной библией монаха-мудреца
его лицом да и моим лицо