ИГОРЬ ШКЛЯРЕВСКИЙ. В СТЕКЛЯННОМ ШКАФУ ОТРАЖАЕТСЯ ДАЛЬ

Два облака белых плывут по лазури,
стоит ослепительный зной.
Ну вот мы и встретились после разлуки!
Невечной разлуки земной…

Над жизнью, в которой мы прочно забыты,
над синим холодным Днепром,
над кладбищем, где мы не рядом зарыты,
сегодня мы рядом плывём.

Два облака белых… Одно розовеет,
над миром приветствуя день.
Другое опять отдалиться не смеет,
лежит на нём первого тень.

Нам встретится дым! И о юности милой
ты вспомнишь и нежно взгрустнёшь.
Я ливнем пролью над твоею могилой…
А ты над моей не прольёшь…

***

На закате в зеркале воды
монастырь белеет и сады,
и уклейки заплывают в кельи.

Папиросу курит рыболов.
Это – я!
А под зелёной ивой –
млечный путь сверкающих мальков…

***

Стою одинокий. Счастливый.
До города долго идти.
Вода и плакучие ивы…
Дорога блестит впереди.

Плывут, окликают, рыдая,
вечерние звуки вдали.
Прохлада. Дорога пустая,
И сердцу не надо любви.

***

Д. С. Лихачёву

В стеклянном шкафу отражается даль,
и белое облако вдруг наплывает
на русский Толковый словарь…
Сорока летит, и её отраженье
мелькает в стеклянном шкафу,
Скользя по Ключевскому, по Соловьеву,
на Блока присела слегка,
почистила клюв и с зелёной ограды
планирует на переплёт «Илиады»,
а дальше уже – синева, облака…

***

Дай мне всё! Я не стану богаче.
Всё возьми! Я не стану бедней.
Над болотами чибис заплачет,
ночью станет в полях холодней.
Скоро ивы наклонят ненастье
я зароюсь под стог с головой.
И озноб есть в запасе у счастья,
и во мраке летающий вой…

***
Суббота — в девятнадцать лет!
Моя рабочая суббота.
Она была просторней года.
В ней было все: горел рассвет,
дымила черная литейка,
сверкал закат, блестел паркет,
смеялась рыженькая Ленка.
Грустил кларнет. Буянил альт.
Худая лошадь у причала
жевала лист и на асфальт
слюну зеленую роняла.
Суббота — шесть часов труда.
Часы исканий и раздумий.
Часы любви и полнолуний.
Травой заросшая вода.
А лодка тихо по теченью
плыла навстречу воскресенью.Сады ревели, как моря,
все в светляках, в холодной пене…
Простор, как первый день творенья.
Суббота — молодость моя!

 

***
Безлюдный берег Западной Камчатки.
На сотни миль — туманы и песок.
А там опять бараки и палатки.
И дым летит на северо-восток.
Дымят бараки! Солится селедка.
И никому не продается водка.
Все силы надо вкладывать в работу.
Искать, ловить, солить, мариновать,
Потом сидеть на лавочке в субботу,
Культурно воскресенье ожидать.

***
О, как прекрасна лунная дорога,
Скользящая, эх, до Владивостока.
А больше нету никаких дорог.
На сотни миль—туманы и песок.
От рыбзавода и до рыбзавода
Для всех ветров — на сотни миль
свобода!

* * *
Проплыли травою груженные лодки.
Светало. И осень в глухом околотке
рыдала во все журавлиные глотки.
Природу знобило! Мы выпили водки.
Огромное небо звенело над нами,
и хаты его подпирали дымами.
О чем я? Видавшие виды мужчины
и этот подросток, наивный, как дым,
мы были опять перед ним беззащитны,
мы были по-детски равны перед ним.
Лежали и в яркую бездну глядели,
а мертвые листья над нами летели!
И мы понимали, что тысячи раз
ты, небо, рожденное в каждом из нас,
бессмертное, в каждом из нас умираешь,
но вечную тайну от нас укрываешь,
а все наши души тебе напоказ!

***

Сайра шла! Играли косяки.
Плавники из пены вылетали.
Дни мои дробили на куски.
Сны мои на части разбивали.
А потом, чтоб водку мы не пили,
Для работы силы берегли,
На вонючей палубе крутили
Жуткую «кинуху» о любви.
В этом фильме тоже было море,
И, конечно, было голубым!
В этом фильме тоже было горе,
А потом развеялось как дым!
И одно мне было непонятно,
Что глазами, грустными от слёз,
Фильм о море в море необъятном
Смотрит виды видевший матрос.

* * *
Я плыл и думал о свободе.
Ведь от свободы отвыкать
Труднее, чем к любой работе,
К любой погоде привыкать.
Я знал, что все трюма закрыты.
Все вентиляторы открыты.
Все гальюны с утра помыты.
Утечки пара в кубе нет,
И робы сохнут на батдеке.
Отбой! Я падал на брезент
И даль процеживал сквозь веки.
Была работа — делом чести.
Была свобода — ей сродни.
Легко мне думалось о смерти.
Легко мне пелось о любви.

***

Вон рыболов с вечернего парома
идет, не зная ни добра, ни зла.
У рыболова в волосах солома
и синие безлюдные глаза.
Горят рекламы купли и продажи,
гул новостей разносят провода,
а рыболов закурит и расскажет,
что на озерах зацвела вода.

***

Я не знаю какое сегодня число,
но с утра журавлей
треугольная стая
рыболовам курлычет,
что лето прошло,
перелески пустые листая…

***
Пиджак Рембо пошит
из синей ночи,
к воротнику приколот махаон.
Испанский нож
под карканье ворон
на изваяньях мраморных источен:
— Купи себе червей на миллион!
Мы бежали по тундре…
У нищих глаза озорные
и зубы у них золотые,
у нищих набиты карманы,
но я всё равно подаю,
когда заиграют баяны
и вспомнят твои уркаганы
великую песню свою.

***

Грибная осень отошла,
а у меня в глазах стоят
боровики и мухоморы,
нарядные, как мушкетёры,
виконты, графы, кардиналы,
я до утра читал Дюма,
непозволительная роскошь
для процветающих людей —
не спать с улыбкою счастливой
и слушать шорохи дождей,
на ощупь выбирая сливы…

***
Майский вечер. Открытая книга.
В старой лампе шуршит мотылек.
Льется тихая музыка Грига,
из вселенной сквозит холодок.
Впереди — могилевское лето,
полустанки, грибные дожди,
окна, полные теплого света,
все, что было, — еще впереди…

Читайте также: