ГРИГОРИЙ ПИНЯСОВ. В БОЛЬНИЦУ К МАМЕ

1.

Давно дождит: не льет, как из ведра, и не барабанит нудно по крышам, – водяная пыль оседает на дома, деревья, траву и цветы. Все набрякло влагой и отяжелело. Хмурые люди, согнувшиеся под зонтами, похожи на старые грибы.

Обычно с утра Витя с Олей запрут дверь, задернут пожелтевшие занавески, сядут возле окна и в щелочки наблюдают за улицей. Они почти всех прохожих знают и в лицо, и по походке, но все равно интересно смотреть, будто видят знакомое-презнакомое кино. Вот спешат женщины с тяжелыми сумками из магазина. Витя недоумевает: «Чего они носят каждый день?» А уж галдят, как стаи ворон в зарослях черемухи вдоль речки. «Надо же, не устают болтать! – удивляется мальчик. – Наша мама… совсем другая, иной раз за полдня и слова не вымолвит».

Вечером мимо дома торопится высокий тощий мужчина. Идет на полусогнутых ногах, как на рессорах, шея журавлиная, кадык дергается, словно подавился мужчина яблоком-кислицей и никак не проглотит. Хотя и шею вытянул, и жилы напряг. Часто под мышкой он несет дощечки или бруски. Оля теребит брата:

– Из этих дощечек он игрушки мастерит для дочки, да?

– Не-е, печка у них капризная – дымит и не горят в ней дрова сучкастые. Приходится топить струганными дощечками.

Ему известно: из этих дощечек и брусков мужчина сколачивает рамы. Весной им окно отремонтировал, а соседу дяде Пете – дверь, которую папа топором пробил насквозь. Но Витя придумал отговорку о печке, лишь бы не заводить речь об игрушках, – ведь у Оли всего одна кукла, к тому же одноглазая и хромая.

Когда в сумерках на улице собираются парни и девушки, собаки с поджатыми хвостами прячутся в подворотни, а мокрые воробьи забиваются в густую листву. Попробуй, не спрячься! – шум на весь поселок. У ребят в руках магнитофоны и транзисторы, и ревут они, будто кто-то колотит молотком по пустым железным бочкам. А молодым, наверное, это нравится: прохаживаются, смеются, толкаются, обнимаются, – им и дождь не помеха.

Поначалу никто не заметил, как из переулка вышел низкорослый мужчина с унылым сморщенным лицом. Витя и Оля частенько видят его в окно. В жару и холод на нем старый ватник, на ногах большие кирзовые сапоги с загнутыми носами, по голенищам хлюстаются широкие замызганные штанины. Спотыкается он, словно все ямки попадаются ему под ноги. Губы у него шевелятся – сам с собой разговаривает. Сделает несколько шагов, споткнется и закачается, как веточка на ветру. Потом просунет правую руку в карман и копается в нем, копается.

– Что он ищет? – допытывается Оля у брата.

– Карман прохудился, и спички провалились, – с серьезным видом отвечает Витя. – Видишь, папироска во рту трясется, а прикурить нечем.

– Наверно, спички упали в сапоги, вон они какие широкие… Ты открой окно и скажи, чтобы долго не искал. Пускай идет домой. Сыро на улице, и долго гулять нельзя.

Витя опять придумал байку о худом кармане, – надо же замаскировать истинную причину странного поведения мужчины.

– Не открою, сам найдет! К нам скоро тетя Аня придет и заругает, если окно будет открыто.

Оле жалко дядю. Должно быть, и он болен – идти не может и прямо в грязь шлепнулся. Нос испачкался. Стал его вытирать – все лицо измазал. Нагнулся, чтобы с брюк стереть грязь – снова кувыркнулся головой вперед, по уши в лужу вляпался. Еле поднялся на четвереньки, а картуз остался и наполнился серой жижей. Витя засмеялся, аж за живот схватился. У Оли покатились из глаз слезы, крупные и частые.

– Не смейся над больным дядей! – обиделась она. – Будь он здоровый, не стоял бы под дождем, а шел домой… Вот когда наша мама болеет, ты не смеешься…

Оля закрыла лицо ручонками, чтобы брат не смеялся над слезами, уткнулась в подоконник. Плечики ее задрожали от рыданий.

Витя замолчал. Не понравились ему слова сестренки. Да еще вспомнил, что скоро заявится тетя Аня. Надоела она. Уж как он ее не любит. И все из-за того, что часто ругала маму. По-всякому!

Мама у них больна. Так болеет, что порой с трудом заходит в дом. Бросит на пол черную тертую сумку, и та – шлеп! – будто жирная лягушка шмякается. Не раздеваясь, мама валится на кровать и начинает стонать. Сквозь стоны иногда ругает свою маму за то, что она «родила ее на свет белый». У мамы нет мамы, Оля это хорошо знает. Но ругает, наверно, от боли. Очень жалко Оле плачущую маму, – подойдет к кровати, поймает синий мамин палец и затрясет, ласково приговаривая:

– Мамочка, покажи, где болит. Я подую, и пройдет.

Невтерпеж маме, и она тяжелой рукой отшвырнет дочку, крикнет незнакомым страшным голосом: «Сгинь!» – и громко зарыдает, захлебываясь слезами. Витю она не бранит: не за что, – он приткнется на корточках у печки и молчит, словно набрал в рот воды.

Поиздевается болезнь над мамой – по кровати ее покидает, вдосталь слез из нее навыжмет, лишь тогда утихнет боль. Мама сядет, протянет, как слепая, руки и нежно позовет:

– Где ты, Оленька-доченька, мой маковый цветочек? Иди ко мне, поглажу твою золотую головушку, вытру мокрый носик…

Оля тихонечко подойдет, тронет ручонкой ее землистую жилистую руку. Мама тут же бросится на колени, обнимет дочку и зацелует: головку, личико, животик, каждый пальчик на ногах. Согреется Оля, глазки сами закроются.

Укладываясь спать, Витя постелет на печке два ватника, бросит подушку без наволочки и уложит сестренку.

Ночью Оля часто просыпается, оттого что мама громко зовет Витю:

– Сынок, подай глоточек водички! Уж так жжет внутри, так боль сосет… О-ох, вай, вай, сгрызет меня она, проклятая, не доживу до рассвета!

Оле страшно, дрожит она, и кажется ей, что и печка трясется. Успокаивая, Витя погладит сестренку по головке и шепчет: «Спи, я выгоню болезнь». Уснуть трудно – ведь мама так сильно болеет! Оля иногда свой животик ногтями ущипнет или оцарапает: пусть у нее заболит, а у мамы перестанет. Но эта боль ненадолго, быстро проходит.

Витя молча слезет с печки, помятой алюминиевой кружкой зачерпнет из ведра воды и поднесет маме. В темноте слышно – бульк-бульк-бульк – и причмокивание маминых губ. Оля догадывается: мама водой заливает боль. Потом она помолчит, собираясь с силами, и слабым голосом поблагодарит Витю:

– Спасибо, сыночек, растущий стебелечек, моя опора и кормилец в старости.

Заберется Витя на печку, тихо засопит. А мама никак не уснет: кряхтит, чмокает, ворочается с боку на бок, и под ней скрипит ржавая кровать.

Боится Оля за маму: дышит тихонечко, чтобы было поменьше шума. Ночные-то болезни в темноте под окнами бродят. Так пусть они думают, что дома никого нет, пусто. Очень радуется Оля, когда, наконец, услышит мамин зов:

– Спустись, доченька, подойди ко мне, ненаглядная…

Оля сразу вскакивает, и брат помогает ей спуститься по ступенькам. Она белочкой проворно юркает под одеяло.

– Мама, ты почему стонешь?

– Опять пришла ночная болезнь… Укусила!

– А куда укусила?

– Вот сюда, доченька, – она мягкой детской ручонкой водит по своей груди. – Ты прижмись ко мне, доченька, тогда болеть перестанет.

Прижмется Оля к теплому вздрагивающему животу мамы, и жарко становится. Это тепло будто живое: то гладит, то щекочет. Умеет сжиматься и разрастаться. Есть даже цвет и голос, может плавать. Пока Оля не умеет обо всем рассказать, но она это хорошо чувствует. Вот тепло поплыло, поплыло, разбухло и превратилось в зеленый луг. Куда ни глянь – конца-края ему не видно. А сколько вокруг всяких цветов – море разливанное! – белые, желтые, красные, синие. Колокольчики на длинных нежных ножках покачиваются и поют – динь-динь-дили-динь. Оле тоже хочется запеть, да боится помешать звонкой песенке. Босоногая, она легко идет среди лугового
разнотравья и слушает. Хорошо здесь, только очень щекотно ногам. Будто кто-то маленький и хитренький царапает за пятки. Не выдержала Оля и рассмеялась. Посыпался ее голос на траву и цветы серебряными бусинками, и превратились они в маленькие звездочки – засверкали до рези в глазах.

– Оленька-а-а, доченька-а-а! – зовет девочку мамин голос. – Подойди ко мне-е-е, согрею-ю-ю…

От радости Олино сердечко чуть ли не выскакивает из груди. Тук-тук-тук – крепеньким кулачком ударяет, словно ищет дверку, чтобы выйти на волю. Далеко, на берегу синей-синей реки, Оля увидела маму. Из воды серебристым дождиком выпархивают бусинки смеха. На маме красивое платье из луговых цветов, пояс перехвачен жгутиком из зеленой травы. Волосы развеваются на ветру, в ушах покачиваются сережки, похожие на синие колокольчики. Подняла мама руки высоко вверх, и между ними – ой! – между ними повисло улыбчивое солнышко.

– Помоги же, доченька, – мама тоже улыбается. – Видишь, мне тяжело держать… Сегодня солнышко у нас заночует!

Рванулась Оля бежать, но травинки с былинками сцепились и хватают ее за ножки.

– Не балуйтесь, сестрички, травинки-муравинки, зеленые платьица, пустите меня. Я к маме спешу! А то устанет она, уронит солнышко, и оно разлетится кусочками по земле. В буераки забьется и темно станет… сплошная ночь придет!

Не отвечают травинки-былинки и, покачивая головками, тихонько смеются – ши-ши-ши. Тут кто-то бережно подхватил Олю – засвистело кругом. Она от удивления развела руки, не успела и глазом моргнуть, как поднялась над мягкой травой, и потянуло ее ввысь. Перестали смеяться травинки-былинки, и не звенят колокольчики, но ярче засверкали бусинки-смешинки да на маминых руках побагровело солнышко. Выше и выше летит Оля, кажется: протяни руку и касайся прохладной синевы. Вдруг отделился лоскут небесной синевы и мягко обернул Олю, превратившись в невесомое платье, и по нему с веселым перезвоном расселись блестящие звездочки. Запорхали вокруг девочки ласточки, жаворонки и синички, запели хвалебные песенки и, подлетая совсем близко, острыми клювиками стали пробовать на вкус блесточки, а от них отделялись яркие искорки и, шипя и потрескивая, падали в речку.

– Доченька-а-а! – издалека глухо крикнула мама.

Оля взмахнула руками, желая опуститься на землю. Но тут загрохотал гром – тра-тарарах!

Она вскочила, открыла глаза и ничего не поймет: по полу катится большой чугун, разбрасывая очищенную картошку. Пол залит водой. Перед печью стоит растерянная мама.

– Ой, какой я видела хороший сон! – весело сказала Оля. – По небу летала, и на мне было платье из облаков… со звездами!

– Увидишь сон, да в дом не занесешь, – грустно отозвалась мама, собирая рассыпанную картошку.

– Я летала, а ты солнышко на руках держала! Оно просилось переночевать у нас.

– Жди, придет солнышко… Даже мухам тошно: вылетают на улицу! – почему-то разозлилась мама.

Оля не обиделась: «Может, теперь утренняя болезнь укусила маму?.. И болит! Любой рассердится». Она юркнула под одеяло, закрыла глаза, желая досмотреть сон, в котором мама держала на руках солнышко и звала ласковым голосом свою дочку. Но почему-то долго вспоминался черный чугун, катавшийся по комнате.

Проснувшись, Оля не вылезла сразу из-под одеяла, а сначала прислушалась. Тишина. Тогда она чуть приподняла край, и сквозь щелочку увидела валявшуюся под столом черную тощую сумку. А мамы нигде не было видно.

– Витя! – позвала она и, когда на печке зашевелился брат, спросила:

– Маму утренняя болезнь укусила?

– Укусила… лечиться пошла! – почти крикнул он.

Оля не поняла, почему он сердится.

Вечером мама вернулась совсем больная: шатало ее – еле в дверь пролезла. Свалившись на кровать, не стонала, не плакала. Витя стал собирать Олю на улицу, но в это время пришла тетя Аня. Увидела она лежащую на кровати маму и стала ругать ее:

– Опять надулась дурной воды, опять белены наелась!.. Сдохнешь, чует мое сердце, сдохнешь.

Подойдя к кровати, тетя Аня за волосы подняла мамину голову. Безучастная, как неживая, мама даже глаз не открыла. Оля не утерпела и заступилась:

– Тетя Аня, за волосы маме больно. Не надо дергать. Ее болезнь укусила, ее лучше пожалеть.

– Вот, вот, сейчас и пожалеем, – согласилась тетя и сбегала за брезентовой тесеминой, снятой с ведра, которым чер-
пают воду из колодца. Сложив ее вдвое, – Оля даже опомниться не успела! – тетя Аня как стеганет маму – раз, другой, еще!..

У Оли по спине мурашки забегали – прямо жуть взяла. Она уже знает: иногда наказывают непослушных детей. Но их шлепают ладошкой. Ей самой тоже попадало от мамы. А вот чтобы били взрослых, да еще больную маму – такого она не видела. Больного нужно пожалеть, вкусненьким накормить, а не стегать ремнем.

Как заплачет Оля, – тоненько, пронзительно, от крика у нее даже уши заболели. Не выдержал и Витя: кинулся к тете Ане, тесьму вырывает, а она не отдает. Витя укусил ее за руку. Тетя Аня выронила тесьмину, заплакала и ушла. Оля плачет, и у Вити тоже текут слезы. Лишь мама молчит, будто ее и не били. Вот какая у нее болезнь – ничего не боится.

Утром мама не поднялась: лежала на кровати, прятала голову под одеяло и с кем-то разговаривала, – то зовет, потом гонит и норовит лягнуть ногой.

Тетя Аня заглянула в комнату – звать маму на работу. Пригляделась, и – в слезы. Опять она ругала маму и вызвала зеленую машину с красными крестами на боках. Санитары, не церемонясь, сволокли маму с постели и повели под руки. Она – в крик, упирается ногами. Силой посадили ее в машину. Уходя, тетя Аня сказала: дескать, маму положат в больницу, ее нельзя вылечить дома, и обещала зайти ближе к вечеру. «Какая нехорошая тетя Аня, – подумала Оля. – Сначала дерется, а потом о болезни говорит».

Тетя объявилась только утром: принесла хлеба, пирогов, красных яблок и бидон молока. Наблюдая, как ребята уплетали за обе щеки еду, соседка горестно вздохнула и сообщила:

– В интернат вас определим – одним не прожить. Ваша мама долго будет болеть. Сегодня или завтра учитель отвезет в интернат. А петуха и курочек я к себе возьму. Все яички буду приносить вам… кушайте и поправляйтесь!

Концом платка она вытерла глаза. Ребята подумали, что соседка притворяется, будто ей очень жалко курочек. Витя угрюмо насупился и буркнул:

– Мы никуда не пойдем, будем жить дома.

– Что дома, что дома! – вскочила с табуретки тетя Аня, и подбородок у нее задрожал: – Дома у вас ни поесть, ни одеться. А в интернате форму дадут, досыта накормят, уложат в чистые постели… К себе взяла бы, да со своим стадом не справляюсь. Куда уж мне!

– Сами справимся, – упорствовал Витя.

Тогда и тетя Аня рассердилась, пригрозила, что если ребята не пойдут сами, то их за уши отведут.

Угроза напугала ребят: четыре дня Витя запирал дверь и не пускал соседку.

2

На крыльце загремело. Витя навострил уши и помахал сестренке, чтобы отошла от окна. Потом раздался стук в дверь. Витя прижался к простенку. Забарабанили в оконное стекло, и донесся голос тети Ани:

– Витя, открой, я молочка и пирожков принесла!

Тихо в доме. Соседка долго ходила под окнами, грозила, умоляла открыть дверь. Наконец, через скрипучие ворота вошла во двор и торкнулась в заднюю дверь. Заперто. Снова кинулась к окну: от ударов кулаками задрожали рамы.

– Подождите, неслухи, завтра дядя Федя дверь выставит. Как клопов из щели вытащит… Или милиционера позову.

– Баба-яга! – тихо и зло прошептал Витя.

Соседка поняла: ребята не откроют, напоследок крикнула:

– Я оставила еду на крыльце! Занесите домой, не то бродячие собаки сожрут.

Витя глянул из-за занавески и заметил: соседка спряталась за крыльцом.

– Молочка хочу… – захныкала Оля.

– Подожди немного… накормлю и напою, – пообещал Витя, наблюдая в щелку. Он дождался, когда уйдет тетя, вы-
скочил в сени, – выдернул засов, схватил бидончик, узелок и быстро запер дверь.

В узелке были завернуты черный хлеб, пирожки, теплые котлеты и яблоки. Витя сунул сестренке яблоко и налил кружку молока, а сам с ведром через заднюю дверь прошмыгнул в огород, нарыл картошки, сорвал с грядки несколько огурцов и пожелтевших помидоров. Пока он возился с овощами, Оля перекусила и, усевшись около печки, стала отрывать на разжигу ленточки бересты с березовых поленьев.

– Витя, ты почему боишься трната? Там холодно, в трнате, др-р-р? – Оля съежилась и потрясла плечиками.

Насыпав в чугунок картошки и залив ее водой, Витя отошел от печки, размышляя, почесал в затылке и сказал:

– Не трнат, а интернат. Там тепло. Но… мальчики и девочки живут отдельно, и если кто-нибудь тебя обидит… я и не узнаю!

– Я вот так напугаю обидчика – з-з-з, – изображая страшного зверя, Оля выставила скрюченные пальчики и оскалилась. Потом подумала и сказала: – Тетя Аня говорит, что там кормят, самим варить не надо.

Кухарить Вите надоело, однако и соглашаться с доводами тети ему не хотелось – жила еще надежда на скорое возвращение из больницы мамы.

– В интернате что дадут, то и ешь, а дома – что захотим… Так вкуснее!

Вскоре на шестке заполыхал огонь – в чугунке варилась картошка. Брат с сестрой сидели рядом и наблюдали, как рыжие языки пламени облизывали крутые чугунные бока. Оля смотрела, смотрела и промолвила:

– Огоньковое тепло, как и мамино, плавает, и голос у него есть.

Витя недоверчиво покосился на сестренку.

– Не чувствуешь, да? Ты подставь щечку к огню… Чувствуешь? Тепло прихлынуло, прихлынуло… теперь удаляется. Тепленько! А огоньковый голос слышишь? Во-он, огонь вверх потянулся и высунул длинный язык. Это он громко-громко прокричал. Теперь оседает, значит, шепотит.

Стемнело. Поужинав, ребята холодной водой сполоснули миски и ложки. Витя кочергой столкнул с шеста в глубь печки тлеющие угли. Оля расчесала волнистые светлые волосы, уселась на табуретке против устья печки и, подражая тете, которую видела у соседки в телевизоре, сказала:

– А сейчас приглашаем к телевизору малышей на вечернюю сказку.

Из-за печки Витя достал большой лист фанеры, измазанный сажей и похожий на школьную доску, закрыл им устье, взял мел и замер в ожидании. Оля сидела смирненько, положив руки на колени и прямо глядя перед собой; голосок у нее уверенный:

– В густом темном лесу на берегу речки жила коза со своей козочкой-девочкой. – Тут же по фанере зашуршал мел. – Витя нарисовал лес, речку и домик с перекошенной дверцей: – Козочка-девочка утром любила понежиться в постельке. В это время мама-коза бродила по лесу и щипала дурную траву. Наестся много – закружится у нее голова. Идет коза, шатается, за кусты рогами цепляется и… стук рогами в толстый дуб, качнется в другую сторону – в сосну угодит.

На «экране» Витя ловко рисовал толстые поваленные деревья и одинокую козу. Оля терпеливо ждала, пока «экран» заполнится картинками.

– Стукается, стукается мама-коза о деревья – устанет, голова совсем закружится. Приляжет она отдохнуть на травку… – Витя влажной тряпкой успевает стереть картинки, и сказка продолжается: – Проснулась однажды козочка-девочка, смотрит: пусто дома, опять нет мамы. В окошко видно, как порхают красивые бабочки. Вышла она на крыльцо, ей тоже захоте-
лось научиться летать. Разбежалась да как прыгнет! Не полетела – кувыркнулась через головку. Много раз падала козочка: лобик ушибла, даже две шишечки вскочили. «Бо-о-ольно-о!» – кричит козочка-девочка. Попросила она бабочек: «Научите летать!» Слабенький у бабочек голосок, с шорохом трав можно спутать. Замахали они крылышками, вроде как позвали: «Пойдем на большую поляну!» Поняла их козочка-девочка и вприпрыжку побежала за бабочками – долго бежала, даже белая шубка взмокла. Едва дошла до большой поляны, как небо потемнело, молнии заплясали, в небе гром загрохотал и полил дождь. Цветочки наклонили головки – спрятали, чтобы не посекли тяжелые капли. А девочке-козочке некуда спрятаться. Бьет дождь по головке и спине. «Бо-о-ольно-о!» – кричит она. Но никто не слышит. Шубка намокла, холодно козочке, дрожит и просит жалобно: «Ма-а-ама, согрей!»

– Мел кончился, – сказал Витя.

После минутного размышления Оля дикторским голосом отчеканила:

– Вторую серию телевизионной сказки для детей «Коза и ее девочка-козочка» смотрите завтра… А сейчас спокойной ночи, малыши.

Она поклонилась воображаемым телезрителям и слезла с табуретки.

Когда брат с сестрой улеглись спать, то долго молчали, занятые своими мыслями.

– Витя, ты не обидишься, если что скажу-у-у?..

– Не обижусь, Оля, говори.

– Твое тепло совсем не похоже на мамино. Твое тепло холодное, оно, наверно, плавать и разговаривать не умеет.

– Спи, спи, – Витя не нашелся, что сказать, и погладил сестренку по головке.

– Да-а, спи, – заволновалась Оля. – Ты больно хитрый. А если в больнице ночная болезнь маму найдет и закусает, то кто ее прогонит?

– Там есть врачи, они сделают укол.

– Укол – больно. Мне тетя врач перышком ручку поцарапала, а до сих пор болит. – Оля заплакала: – К маме хочу-у-у!

– Вот перестанет дождик, и пойдем, – пообещал Витя.

Оля обняла брата за шею и вскоре заснула.

3

Однажды вечером колхозный механик Алексей Михайлович шел с работы домой по большаку, рядом с огородами, и на берегу балки, разделяющей село на Верхний и Нижний концы, увидел мальчика и девочку, сидевших на мокрой траве. У мальчика брюки забрызганы грязью выше колен. Девочка одета в синее платьице и красную кофточку; голубой бант с белыми горошками завязан неумело. Она сидела на пиджачке, видимо, с плеч мальчика. К вечеру похоладало, и Алексей удивился легкой одежде детей.

– Вы почему уселись на мокрую траву, кукушата? – спросил он. Дети серьезными тоскливыми глазами молча смотрели на него. – Языки у вас есть? Откуда вы взялись? – строго допрашивал механик.

– Из Косихина, – сказал мальчик.

– Куда идете и почему на ночь глядя?

– В Полянино идем, дядя, в больницу к маме!

Алексей сдвинул кепку на затылок. «Эге! – озадаченно подумал он. – Из Косихина к нам двенадцать километров, да отсюда до Полянина десять».

– Да как же вы… в такую грязь?.. – Алексей пожалел детей.

– По большой грязи я Олю на спине нес, – ответил мальчик.

Действительно, на белых гольфах девочки почти не видно грязи.

– В такую даль, одни… Кто же вас отпустил? – заволновался Алексей.

– Мы сами пошли. Маме плохо… К ней вечером приходят болезни и кусают. Кто же ее пожалеет? – прошептала девочка, и столько в ее словах почудилось озабоченности, что у механика заныло в груди.

– Надо бы на автобусе. Ведь из Косихина до Полянина четыре рейса.

– Мы ходили на остановку, – пожаловалась девочка. – В автобус садились дяди и тети, они толкались и ругались. Все сели, а нам не досталось места.

– Надо было сказать шоферу, он посадил бы, – высказал запоздалый совет Алексей.

– А мы стояли около двери и долго смотрели на него. Он семечки грыз, потом увидел нас и рассердился: «Марш отсюда, чертенята! Под колесо попадете». Витя попросил: «Нам в Полянино нужно, маму навестить». Дядя выплюнул шелуху и засмеялся: «Сначала хорошенько вымойте носы. Потом будете навещать маму». Бибикнул и поехал… Нехороший дядя, нам к маме нужно, а он не посадил.

Завершив рассказ, девочка уткнулась лицом в плечо брата.

– Устали, бедняжки? – мягко спросил Алексей.

– Ножки болят, – всхлипнула девочка.

Механик расстегнул молнию куртки, поднял на руки девочку и укутал ее полой.

– Пойдем, пойдем, кукушонок, – успокаивал он девочку: ее сердечко билось, как у пойманной птички. От волнения и сострадания у Алексея пересохло во рту – понял, что у детей какое-то несчастье. Свернув с большака в проулок между огородами, они скорее добрались до дома.

– Оля, сколько тебе годиков?

– Недавно пошел шестой, – Витя ответил за сестренку. – А мне уже одиннадцать.

В дом Алексей ворвался, словно спешил на пожар. Его жена от удивления застыла у газовой плиты.

– Быстрей приготовь ужин – дети до смерти оголодали! – попросил он и заспешил в сад за яблоками. Потом из погреба достал крынку молока и кастрюлю сливок. Когда мыл яблоки, рассказал жене о «кукушатах». А те, прижавшись друг к другу, забились в уголок дивана и молчали.

Вскоре на столе дымились наваристые щи из свежей капу-
сты, на сковороде розовела жареная картошка, посредине стояла крынка молока. Сидели вшестером – хозяин с хозяйкой, их дети и «кукушата». Алексей дал Оле деревянную ложку, и она заспешила, кривя обожженные губы; ложка в ее руке дрожала, расплескивая на скатерть жирные щи. До боли сердечной, прямо до слез, которые подступали к глазам, жалел Алексей голодных детишек. Он смотрел на худенькую детскую ручонку, вцепившуюся в ложку, и вдруг представил себе на миг, что это его родные дети… такие измученные и не по годам повзрослевшие.

Мальчик ел с мужским достоинством и степенством: подставлял под ложку кусок хлеба и приглядывал за сестрой. Каждый раз, когда она плескала на стол, он локтем незаметно толкал ее в бок.

Наевшись, Оля отодвинулась от стола, глазки у нее стали слипаться.

– Почему же папа отпустил вас одних? – спросила хозяйка.

Ложка в Витиной руке замерла на полпути. Оля подняла головку и часто заморгала.

– Папы нет дома, – коротко ответил мальчик.

– Его взяли ума набираться, – добавила Оля. – Больно драться он любит. – Витя сильнее обычного толкнул сестренку в бок, но та не поняла намека: – Однажды папа пришел домой сердитый и начал ругать маму. А мама назвала его обжорой. Он разозлился и бросил в маму поленом, но не попал. А чугуном в окошко попал, и стекло разбилось. Мы с Витей плакали. Сосед дядя Петя крепко отчитал папу: «Зачем, дурень, детей пугаешь? За это шею, как курице, надо свернуть!» Папа и на дядю Петю рассердился. Схватил топор, и – за ним. Дядя Петя у себя дома спрятался. Так папа ему дверь расколотил топором. Вечером к нам приехали на машине
милиционеры, велели папе одеться и пойти с ними. Он их слушался, не ругался.

– И папа не возвращался домой? – допытывалась хозяйка.

– Я спрашивала милиционера: куда уводите папу? А тетя Аня уложила меня на кровать и сказала: «Пусть уходит, может, ума-разума наберется…» Вы не знаете, где набираются ума-разума?

Больше с Олей разговоров не заводили, и она заскучала – опять заклевала носом. Хозяйка отнесла ее на кровать. На мягких и добрых руках девочке было покойно и счастливо.

Витя прилег рядом с сестренкой и тоже быстро заснул.

Алексею спалось плохо. Едва задремлет, как возникают бородатые оскалившиеся страшилища. Он дергался и просыпался.

– Лихорадка трясет, что ли? Спать не даешь, – не выдержала жена.

– Сны замучили хуже лихорадки, – признался Алексей. – Черт-те что снится!

– А с ними как? – она показала на кровать, где спали чужие дети.

– Утром я еду за запчастями. Заодно отвезу в больницу и ребят.

Поднялся Алексей рано: выгнал в стадо корову, убрался в хлеве. Потом поймал курицу, которая в последнее время норовила сесть на яйца, и топором оттяпал ей голову; ощипал, выпотрошил и поставил вариться; с лучшей яблони нарвал яблок, из погреба достал продолговатую толстую лепешку желтого масла, и все разложил по пакетам.

– В больницу с пустыми руками не ходят, – сказал он подозрительно косящейся жене.

После наряда Алексей приехал на пикапе. Дети как раз поднялись. Оля встала на коврик и тут же, присев, захныкала:

– Ножки болят…

– Это от долгой ходьбы, доченька, – поспешила успокоить хозяйка. – Вон, дядя Леша приехал. К маме на машине поедете!

Оля посмотрела в окно, обрадовалась и захлопала в ладоши.

Позавтракали все вместе. Алексей сунул мальчику в руки большой целлофановый пакет.

В больнице Алексей с детьми сразу направился к главному врачу, с которым был в дружеских отношениях. Увидев его, тот пошутил:

– Ты, случайно, не воспитателем устроился в детский сад?

Алексей коротко рассказал грустную историю и подтолкнул брата с сестрой вперед:

– Быстрей покажи им маму, ведь они два дня добирались!

– Говоришь… Шипулина Зинаида Петро-о-овна…

На лбу главврача появились складки. Встав из-за стола, он посмотрел Алексею в глаза и кивнул на дверь, дескать, выведи детей. Проводив их за дверь, Алексей быстро вернулся.

– Что, в тяжелом состоянии?

– Как сказать… Сейчас лучше. Но детям нельзя показывать, пока еще нельзя. Алкогольное отравление…

– Как же с детьми быть? Они, считай, одни…

– Наше дело, дорогой Алексей Михайлович, борьба за здоровье человека, а о детях… О детях есть кому побеспокоиться.

Алексей вышел из больницы и сел на ступеньку крыльца – у него кружилась голова и пустота была в груди, словно вынули оттуда сердце; накатывала тошнота, и показалось ему, что все, чем он жил до сих пор, чем гордился и что лелеял в себе, теряет всякое значение рядом со страшной детской бедой…

– Вы нашли маму, нашли? Врач прогнал ее болячки?

Оля теребила Алексея за рукав, а он затуманенным взором смотрел в дождливое небо и боялся глянуть в пытливые детские глазенки.

Григорий ПИНЯСОВ 

Перевод с мордовского

Н.Байкова

 

Источник — http://www.strannik-lit.ru/Pinysov_06_09.html