БУКЕТ НОЯБРЯ

Перед вами — мозаика одного месяца. Уникальный документ эпохи. Стихи, рецепты, эссе, заметки и рассказы — даются подряд и без  литературоведческих специй. Быт не противоречит высоким темам и, пролистывая рубрику, читатель ощутит «воздух» времени без каких-либо дополнительных настроек. Как есть. Так и есть. О чем мы думали, тревожились, мечтали и пели в ноябре. 

Рубрика готовится по материалам постов в группе СОТЫ в ВК. =  Присоединяйтесь!

Юлия Чернова
Ого,даже рецепты. тогда первый пошел.пицца на сковороде.актуально, для тех,кто живет в палатке или аналогичных условиях и готовит на газовой горелке, не имеет духовки или экономит дорогой за пределами россии газ. для сравнения, кубометр холодной воды в рф 40 р, а в ближайшем зарубежье около тыЩщи.
итак, пицца.
2 яйца
4 ст л сметаны или йогурта
4 ст л майонеза
(жир греет, еще и за отопление можно не платить, тем более в дюжине стран на море отопления нет как понятия)
9 ст л муки
перемешать и выложить это тесто на сковородку.
сверху положить колбасу, сыр, соленые огурцы, грибы, томаты, что можете и хотите. жарить 5-10 минут под крышкой на слабом огне.
я сделала уже 2 раза . есть можно!

 

Анатолий Сорокин
Ноябрь — это время, когда стихи молчат. Этот период очень важен, так как дозреть до стихов и выносить их в себе порой сложнее чем написать. Время, когда нужно взращивать в себе Слово и не расходовать его. Ведь Слово есть одновременно и хрупкая конструкция и сокрушительная сила. Это Время, когда ищешь себя в поэзии или поэзию в себе:

1
И не пишется мне и не плачется,
Лишь зарубины ставлю на древке.
Не поётся мой стих и не лается
На луну, с облупившейся фрески.
Я слова из себя выковыриваю,
Как занозу из-под ребра.
Что-то в небо под утро выкрикиваю,
Только лира моя отцвела.
Захмелели дождями осенними
Сосны, ели, берёзки да липы.
Чаю новой весны воскресения;
Но без веры и мы не смогли бы
В диком поле бродяжничать с ветром,
Рифмы плесть из травы до утра.
Тише, милая… прислушайся, где-то
Новой лирой весна зацвела.

2
Этот кашель у ветра от кори. Я
Пью ночь с ароматом цикория
И вдыхаю лиловую вязь,
Над строкою своею склонясь.
Рифмы вяжут узбекской хурмой,
Выворачиваясь над строкой.
И сплетаются в узелки,
Словно звёзды над пастью реки.
Вирши пляшут, как рыбы на леске,
Рассыпаясь в блокноте на фрески.
(Жабры, хвост, чешуя, плавники) —
Так поэт пишет ночью стихи.
Кто он, чудище/Левиафан?
(Недописанная строфа).
Может кит, но с Ионой во чреве…
Укрепляйся, читающий, в вере.

Для меня поэтическое творчество циклично. В это время я обычно жду рождественских текстов. Весь поэтический годовой цикл, в моём случае, замыкается именно в этой точке, из которой вырастает новый поэтический цветок. В этой связи на моё восприятие повлиял Бродский, который каждый год на Рождество выдавал лучшие, на мой взгляд, свои стихи. Этим я от него и заразился. И именно в это время чаще обостряются мысли на евангельские и ветхозаветные темы, которые напрямую коррерируются с нашим временем.

Людмила Семенова
МОЛОДИЛЬНОЕ ЯБЛОЧКО
Снег мелкой крупкой шелестит на целлофане моей куртки. Я иду по широкой дороге к Выставке Достижений Народного Хозяйства. Будний день – прохожих немного. Деловые люди направляются на металлургическую выставку в павильон «Россия – наша история». Неторопливо прогуливаются жители этого района. У первых – лица сосредоточенные, озабоченные намеченными задачами и рабочими проблемами, у вторых – открытые и доброжелательные. С левой стороны огороженная, закрытая тентами территория – бывший зимний каток. В прошлом году мы с Настей и компанией катались здесь на коньках. Под милые сердцу советские мелодии с юношеским задором стремились нырнуть в неожиданный поворот, чтобы ненароком встретить друг друга, улыбнуться, на ходу пожать руку. Нас сплачивало и вдохновляло созвучие настроений. Если кто-то из наших спотыкался и падал, мы непременно стремились на помощь – поднимали, успокаивали, поддерживали добрым словом. Сегодня так же, как тогда, звучит из репродуктора песня «Крылатые качели», унося воспоминаниями в тот день и дальше – в детство.

Девятилетняя девочка в вязаной шапочке, это я, на коньках скользит волнообразными движениями назад, натыкается на кого-то, падает, ощущая боль в копчике. Только тут спохватывается мама, наблюдавшая процесс по ту сторону деревянной коробки. «Говорила я тебе, осторожней! Ведь так расшибиться можно!» Мне обидно – еще раньше я ждала другой реакции – одобрения, поощрения, восхищения. А тут грозный окрик после неудачи. Теперь я и сама мама. Наблюдая за занятиями детей, стараюсь заметить их успехи и похвалить. В ответ – благодарные улыбки. Купив нужную книгу на выставке, я возвращаюсь обратно мимо знакомых с детства павильонов. Вот хлебосольная «Белоруссия». Здесь несколько лет назад я приобрела длинный сарафан из голубого льна. Своим чистым цветом он доверительно приближал меня, молящуюся на Литургии, к небу. А вот уличная палатка «Карамельное яблоко». Их так любят мои дети! Липкими пальчиками крутят яблочки, оставляя морщинистые следы от подушечек на розовой поверхности. Глазенки сверкают счастьем.
Неожиданно для себя самой поднимаюсь на станцию монорельсовой дороги. Вагончики маленькие, поезд едет медленно, раскачиваясь, словно канатка. Мне, сидящей у окна, немного страшно: мост поднимается высоко над землей, и, кажется, поезд может сойти с рельсов и сорваться. Перевожу взгляд на проплывающий вдали городской пейзаж. Частью этого пути мы с подругой когда-то ходили от общежития на Добролюбова до театра «Сатирикон» в Марьиной роще. Не пропускали ни одного спектакля с Константином Райкиным в главной роли. Стихи, посвященные актеру, вложенные в букет, подаренный ему после премьеры «Сирано де Бержерака»:

Любовь, пророчество, смятенье!
То вы страстны, то вы бледны.
То светлым Богом упоенье!
То элексиры сатаны
Подносите в искусства чашу.
Мы молча внемлем, затаясь.
И сами над собой смеясь,
Обогащаем души наши.

Посиделки в «Чебуречной» на берегу Останкинского пруда, с обсуждением постановки, с высказанными вслух эмоциями и потаенными внутри переживаниями.Станция Тимирязевская – конечная монорельсовой дороги. Теперь я здесь ничего не узнаю. Двадцать пять лет назад, выходя из метро, сразу попадали на площадь с торговыми рядами фанерных киосков. Студенткой, соблазнившись дешевизной товара, купила здесь банку красной икры. Очень неловко было в гостях, когда содержимое открытой банки, оказалось черным, безнадежно испорченным.

Закономерно, что здесь встречаю человека из прошлого, который окликает меня давно забытым именем: «Люся?!» Сквозь постаревшее лицо проступают знакомые юные черты. «Ты почти не изменилась», — говорит мне, улыбаясь, солидный человек с кожаной барсеткой. А вот ты, Ленька, изменился в лучшую сторону. Много выпивал ты тогда, и не раз приходил ко мне в комнату общежития занять денег на очередную порцию. Однажды, когда пришел с дрожащими руками в подмоченных штанах, я отказала. Все эти годы помнила и мучилась раскаянием. И теперь мгновенное озарение – ты выдюжил, ты прорвался, ты победил! Мы пьем кофе и улыбаемся друг другу. Ленька показывает на экране телефона фото своих детей. Пытаюсь найти какой-нибудь маленький подарочек для деток в своем бездонном рюкзаке. Огорченно вздыхаю: ничего подходящего нет. Коричневая пенка в моей высокой кружке собирается в подобие цветка. «Вот, — озаряюсь я, — подаришь им этот виртуальный цветок от меня». «Хорошо, — принимает игру Ленька, — подарю и расскажу про сквер, где мы студенты, еще почти дети, рвали кувшинки на пруду для вас, девчонок». «Они завяли в тот же вечер, — грустно вспоминаю, — и я заболела, брошенная вами в студеную воду». «Но ведь мы помним о них столько лет – значит, они до сих пор цветут в нашей душе. А ты выздоровела, и стала краше прежней». Ленька дарит мне герберу с круглой сердцевинкой, обрамленной крепкими ясными лепестками.

«Что ты нам принесла?» — привычным вопросом встречают меня дома дети. «Цветок… — разочарованно тянут они, — А обещала книгу». Вечером мы сидим за обеденным столом. Из хрустальной вазы доверчиво приклонилась к нам гербера. Я рассказываю детям о наших студенческих похождениях, о Леньке и его ребятах. У Никитки, Ленькиного сына, потрясающая, собранная им самим, коллекция динозавров из Лего. Дочка Таня вздыхает: «Подружиться бы…Мы ведь одного возраста». «Подружитесь когда-нибудь!» — заверяю я ее. Таня перебирает пальчиком лепестки цветка: будет встреча – не будет? Пискнул телефон. Сообщение: «Люсь, давай встретимся в выходной на ВДНХ? Погуляем, познакомим детей, угостим их карамельными яблоками». Я шлю ему в ответ веселый смайлик и подписываю: «Конечно! Я и сама с радостью съем молодильное яблочко».

Алексей Полубота
Виктору Ивановичу Рыбалко

Закат осенний пламенеет,
И страшно на него смотреть.
Как будто в чёрных тучах зреет
Всепоглощающая смерть.

Мерцая тусклой позолотой,
Покорно гаснут купола.
И в этот миг навек кого-то
Надмирная объяла мгла.

И только колокол сквозь ветер
Призывный голос подаёт:
«Мы не умрём, в Грядущем Свете
Душа прозренье обретёт».

Монастырь в лучах осенних
На холме, как на ладони.
Вот же, кажется, спасенье —
Приложись скорей к иконе!

И хотя бы ненадолго
Бег свой суетный замедли.
Много ль в тех монетах толку?!
В Рай с земной не пустят снедью..

Божий Свет в изгибах речки,
Вот где плакать и молиться!
Не погаснут в храмах свечки,
Если лики смотрят в лица.

Монастырь как на ладони,
На ладони крепкой Бога…
Облака как будто кони
У Предвечного Порога.

 

Анна Аликевич

Вот и стынущий ноябрь пришёл, дитя моё.
Как тебе ходится, как спится,
Как в доме лесном твоё забытьё,
Как шевелятся листья?

Дитя моё, кровь древесных стволов замирает —
И ещё одна зима, ещё одна утрата,
И лодка ночи качается, полная до краёв.
Когда приедешь обратно?
Когда приедешь, хозяин ветров, уста неправды?

Сколько было всего, сколько всего было…
Я полюбила, и я разлюбила,
А ты всё не возвращаешься по дорожке из инея —
Или ты забыл меня, забыл меня?

Всё-то ты знаешь, всё-то ты видел,
Я тебя предала, и серебряная кровь твоя на оленьем копыте,
И слезы мои бегут по древесному стволу.
Уже иней дышит в полу — вернись, когда я тебя зову.

 

Елена Рубцова

Ноябрь — мой месяц.
Хоть угрюм и строг,
в нём нахожу души своей залог.
Так холодно и ветрено!
Но мне открыт он
в синеве чудесного и редкого такого
иного
дорогого
дня
нехарактерного для ноября.

Напоминает солнце мне тогда:
спасения единая стезя
важна всегда
для всех.
и непреложно то,
что лишь умом постигнуть невозможно.
Лучи — лекарством сердцу.
Отпустить всё то, что мучает,
тревожит, ворожит.
Предать Отцу Небесному
жизнь в руцѢ.
По лестнице
предзимья сходят звуки,
хранящие от лжи и слёз разлуки.
Ноябрь — мой месяц,
в нём ведь рождена:
соединяет мысли и слова.
С душею Дух вдруг примиряет тело.
Ноябрь — приоткрывает те пределы,
где безраздельно царствует Любовь.
По венам — Вечность, а не только кровь
19.11.2020

Андрей Адяков
Почувствуйте дух, разложения плоти
Внимайте словам, что изрежут вам слух
Да денно, как нощно, Сизиф на работе
Всё памятник строит, себе он без рук
Сломайте все стены, что высясь над вами
Пробейте лбом дно, может вы гордецы?
Всю чернь пустоты, враз покройте речами
Которых всю жизнь, так боялись чтецы
Во чреве иных, пусть разыщут изъяны
Презренно глядите, на тех, кто не прав
Металлом с бумагой, набейте карманы
Другим прах и пепел, всего лишь отдав
И вот, остальным вырыл затхлые воды
В колодец плюешь, что до «этих» людей?
Как вдруг осознал. Слёзы прыснули. Кто ты
Серебряный дом, стал могилой твоей

Алексей Полубота. Представляет стихотворение Олега Павлова 

Там, где вдоволь и каждому поровну

Тьмы и света вода нанесла,

Проживает Варвара Егоровна,

Не скопивши ни злата, ни зла.

Одиночества каменный оползень

Этой чистой душе нипочём –

Дух таежный пичугою поползнем

Опускается ей на плечо.

И собачка её белолобая,

И олешков живые кусты

Льнут к Варваре и ластятся, чтобы ей

Жизнь казалась светлей бересты.

Чтобы вдруг, ненароком, на горе им

Огонёчек в тайге не задуть –

Потому как тайга без Егоровны

Потеряет и душу, и суть.

 

 

Алексей Полубота
Холодным солнцем ослеплённый,
Мир погружается во тьму.
Стена берёз, как побелённый
Храм, близкий сердцу моему.

Пожухлые склонились травы
И лёд в разбитых колеях.
В глуши космической державы
Таится неизжитый крах.

Иду один в огромном поле
И только дальний лай собак.
В предзимьем дышащем просторе
Отогревает сизый мрак.

***

Руки голые берёзы
Тянут в небо голубое.
По-рубцовски зреют слёзы…
Что не так с моей судьбою?!

Не растают словно иней
Отболевшие потери.
Пруд, ледком подёрнут, стынет,
Солнцу яркому не веря.

Анастасия Чернова

НА САМОМ ДЕЛЕ (эссе)
Музыка. Что может быть живописнее? Ряд белых клавиш старенького фортепиано. Черные клавиши-прочерки сверху. Я бросаю небрежными горстями трезвучия и одновременно задаю октаву. Нажимаю педаль – и вот глухое эхо соединяет, смазывает звуки в единое полотно. Так, словно бы я добавила в акварель воды, и все поплыло, причудливо мерцая. Конечно, здесь нужна мера, иначе мелодия обратится в мутное пятно. Завершаю набросок. Указательным пальцем, словно кистью, провожу четкую линию гаммы. Так в школе не учили, подсмотрела в одном фильме и теперь забавляюсь. В современных сонатах ведь можно все, правда? А вот прелюдия Баха. Совсем другая по настроению и колориту: строгая и чеканная, похожая на средневековую гравюру. Точечный пунктир стаккато лишь добавит акцентов, усилит гармонию пропорций. Перспектива, как и положено, будет бесконечной. Потому что игра на пианино – это, на самом деле, рисование.
***
Рисование. На моем столе плотные листы бумаги и кисти. Акварель «Белые ночи», палитра. Смочив кисточку в воде, опускаю в индиго, а затем в фиолетовый цвет. Таким будет оттенок мостовой и ноябрьского неба, сумрачный, но с просветом, легким и почти незаметным. Черный припечатал бы сюжет своей безысходностью, индиго с фиолетовым – таит в себе воздушность. Конечно, рассвет станет явным, если смешать охру и сиену жженую. Но это уже другая история.
Беру другой лист. Церулеумом и серой пейной набрасываю контуры кроссовок. Незначительный сюжет, кажется. Но потертость подошв расскажет о дальних путешествиях и танцах. Только терпкий звук проходящего поезда обреченно растает вдали.
Дымка вокруг предметов (рисую натюрморт) поведает о светлой грусти, а нелепые контрастные тени – о противоречиях и поиске нового слова. Потому что рисование – это, на самом деле, рассказ.
***
Рассказ. Тускло сияет монитор ноутбука. Впереди вся ночь, темная и бесконечная ночь ноября.
Это только кажется, что для рассказа сначала надобно сочинить какой-нибудь сюжет. Это не так. Ничего придумывать не нужно. Только вслушиваться, ловить интонацию, ритм. Тональность. Сейчас за окном тоскливо гудит ветер, метель бережно скрывает соседние дома. Неяркий свет в далеких окнах. Всполохи снежинок под фонарем. Приглушенные шорохи и тишина, тишина… Паузы необходимы: вкрапляясь в мелодию, они добавят выразительности. Поэтому я перечитываю первый абзац нового рассказа и вычеркиваю лишние слова. Иногда, впрочем, что-то и добавляю. В том случае, конечно, если так подскажет звучащая вокруг мелодия, ее настроение и порыв. Потому что рассказ – это, на самом деле… музыка.

 

 

Анна Лаптева

Хрупок утренний солнечный свет
Медно-матовой стала хвоя.
На песке только заячий след —
Отпечатки шагов ноября.
Шишки — мёрзлой Сибири цветы,
Распускаются. Пахнет смолой
Голос речки, столь пылкий, простыл
Зазвенит он лишь ранней весной.
Воздух — вязким, тяжёлым платком
Накрывает сосновые кроны.
В голове мыслей нет. Ни о чем.
Только чувство — родное исконно.

Анатолий Сорокин

Ветер дышит устало в промозглой тиши.
Полумесяц кровавый взашёл над Шуши.
Ни кола, ни двора, ни порога,
Там, где ветер — дыхание Бога.
Абрикосовой дудочкой ветер поёт.
На гранатовом поле никто не умрёт.
Прорастёт новой рифмой в сердцах
Кровь детей, защищавших Арцах.
А пока вдовий плач, в запустеньи святыни.
Но восстанет кто зряч… и поэт пустынник.

Ветер дышит устало в морозной тиши.
Знай, дыхание Бога вернётся в Шуши.

***
Ничего не осталось от Болдинской осени.
На балконах висят белоснежные простыни.
На холодном ветру льются речи синичьи.
В декабре поутру — это птичий обычай.

Если взять карандаш, то можно услышать,
Как идёт первый снег по кровельной крыше;
Как скребётся душа в этой запертой клетке;
Как ворона, греша, поселилась на ветке.

Нам во власти зимы ничего не осталось.
С первым снегом обычно приходит усталость
И садится напротив и смотрит в глаза…
Так зима хороводит, что стынет слеза.

Людмила Семенова 
СОН В ДЕТСКОЙ ЛАДОШКЕ
«У вас очаровательная жена! — слегка пожимая мне руку, с лёгким акцентом обращается немец к Кириллу. – Если бы вы предупредили, что будете не один, я бы тоже пришёл со своей супругой».

Кирилл кивает, пододвигает стул и приглашает меня сесть. Зачем я здесь? Кирилл согласился даже на выставленные мной условия: интерьер русской избы, русская кухня, русские народные песни. Хотя у него деловая встреча. Мне скучно, я помешиваю солянку в глиняном горшочке, пытаюсь выловить оливу. Оливка крупной бусиной лежит на ложке, потом опять отправляется в наваристый бульон. «Не хочу есть!» Допив остаток красного сухого вина из бокала, иду прогуляться по залу. На одной из стен распростёрлась косматая медвежья шкура. Ходил когда-то мишка вольно по вологодским лесам, летом лакомился ягодой в малиннике, зимой метил свою территорию сорванной корой на деревьях. И вот жалкий кусок его шубы нелепо и бесполезно висит, чуть задерживая иногда взгляды равнодушных ко всему посетителей. Я утопаю ладошкой в жёсткой косматой шерсти. Потом глажу неровную шероховатость ветвистых рогов, прибитых рядом.

…Много лет назад. Оставив душный номер санатория где-то под Вологдой, мы отправились с отцом бродить по окрестностям. Свернув с прочищенной тропинки, тут же угодили в сугроб. В мои короткие кожаные сапожки набился снег, но я всё равно пробиралась вперёд, проваливаясь и выбираясь. Отец неотступно следовал за мной – он редко перечил моим чудачествам. Иногда пытался остановить, вразумить, при этом почему-то виновато улыбался. Когда я нырнула в подрытую яму внизу забора за территорию, он не смог протиснуться – его фигура намного превосходила по объёмам мою, маленькую и юркую. «Осторожней, Юленька!» — услышала я напоследок тихий, но тревожный голос. Впереди — громадные сосны с тяжёлыми шапками белого снега на фоне сгущающейся таинственно-сказочной тьмы. Бездонная тишина, неподвижное молчание и…неожиданное шевеление неподалёку. Мощной живой громадиной поднялся лось и уверенной поступью направился в мою сторону. В страхе я ищу глазами отверстие, через которое проникла, бегу туда, падаю. Лось совсем рядом. Слышу его тяжёлую поступь, оглянувшись, вижу недобрый взгляд. Чувствую сильную уверенную руку, вытолкнувшую меня в безопасность. Папа! Плачу, уткнувшись в родное плечо. Он меня обнимает, успокаивает, согревает. Я так обессилела от пережитого ужаса, что не могу идти. Отец снимает с себя дублёнку, кидает на снег, усаживает меня сверху. Мастерит ручку из связанных наших шарфов и с ветерком везёт меня по обледенелой дорожке. В номере нервная дрожь всё не утихает. Отец укладывает меня в кровать, подоткнув для тепла под бока стёганое одеяло. Я лежу, свернувшись калачиком – отогреваюсь. Отец хлопочет рядом: сначала проверяет внутри мои сапожки и ставит их сушиться под чугунную батарею, потом греет воду в железной армейской кружке кипятильником, заваривает чай в гранёный стакан с золотистым подстаканником, размешивает мёд, позвякивая ложкой о стеклянные края, подносит мне. Я уже почти засыпаю, едва ощущая лёгкие папины поглаживания моей руки. «Пап, не надо, а то я так усну, а я не хочу спать!» — прошу отца. Он раскрывает мою ладошку, чтобы на неё ночью опускались добрые сновидения. Другую мою руку подталкивает под подушку – так мягче и удобней. На прощание целует в лоб, одновременно проверяя – не горячая ли? И, наконец, сам идет спать.
Но надо возвращаться к Кириллу и его партнёру за столик. Едва взглянув на меня, Кирилл наполняет бокал до краёв, и опять продолжает деловой разговор. Его равнодушие раззадоривает, залпом выпиваю вино и иду танцевать. Сбросив туфли на шпильке, то скольжу, то прыгаю в танце под «Валенки, валенки, ох, да не подшиты, стареньки». Чопорный немец отвлекается и удивлённо наблюдает. «Сколько лет вашей жене?» — спрашивает он у Кирилла. «Тридцать пять», — сухо отвечает муж, недовольно наморщив лоб. «Некоторые русские женщины не стареют», — улыбается немец. «И не взрослеют», — дополняет Кирилл. «Моя супруга вряд ли поняла бы вашу жену». «Я и сам не всегда её понимаю!» — усмехается Кирилл.

В уборной я внимательно наблюдаю своё отражение в зеркале. Куда девалась ухоженная женщина с красиво изогнутыми бровями? На меня смотрит девчонка с прилипшей к вспотевшему лбу чёлкой на разрумяненном лице. Как несколько лет назад. В тот день мы катались с отцом на лыжах до позднего вечера. Пылают румянцем щёки, но почти не ощущаются пальцы рук и ног в заледеневших варежках и мокрых сапогах. «Ты совсем замёрзла – надо возвращаться», — умоляет отец. Я смеюсь и прошу: « Ну ещё один разок, ещё чуть-чуть». И снова поднимаюсь на гору и лечу вниз под свист ветра. В который раз отец ловит меня, поправляет сбившуюся набок шапку, растирает ледяные уши и щёки. «Нет, так не годится! Ты простудишься!» Решительно достаёт из-за пазухи изогнутую фляжку и протягивает мне: «Глотни». Я задыхаюсь от восторга: «Как большая! Мне скоро шестнадцать лет», — и делаю глоток обжигающей жидкости. Дома от мамы не удаётся скрыть непривычный запах, и отца ожидает большой скандал. Когда крики мамы затихают, я пробираюсь из своей комнаты в кухню. Отец сидит, склонившись над миской с горкой застывших пельменей. Я обнимаю его за колени, а он гладит меня по спине в шёлковой ночной сорочке с крылышками над плечами. Пепел с непотушенной сигареты просыпается и прожигает мне подол.

Звонит телефон – Кирилл уже обеспокоен моим отсутствием. Я сбрасываю звонок, ставлю телефон на беззвучный режим. Торопливо переобуваю сапоги, накидываю шубу в гардеробе и вызываю такси. Называю водителю улицу, где прошло моё детство. Вот церковь Рождества Пресвятой Богородицы, здесь я принимала Святое крещение. Сзывая на вечернюю службу, гулко бьёт колокол, потом ему мелодично вторят ещё колокола, создавая радостный переполох в душе. Меня окликает нищий возле ворот: «Сестра, помоги на хлеб». Там, за оградой церковного двора, отец покупал мне пирожки со сладким чаем после служб. Теперь я сама приношу просящему расстегай с рыбой и чай в пластиковом стаканчике. Он благодарит, отодвигается подальше. «Ты без маски, а я нездоров, и у меня вши». «Вши не летают и прыгать не умеют»,- вступаю я в диалог. «У тебя есть корвалол? Голова жутко ломит», — просит он. Получив желаемое из моей бездонной сумочки, опрокидывает содержимое флакончика в горло и запивает чаем. «У вас дочка есть?» — в свою очередь спрашиваю я. У меня в сумочке спрятался сложенный вчетверо альбомный листок. Это мой рисунок отцу, когда я была еще маленькая. Недавно наткнулась на него, перебирая старые документы. Большое красное сердце на белом фоне и надпись внизу: « Любимому папочке за то, что ты папочка! Ты всегда во всем мне помогаешь и поддерживаешь. Ты – самый лучший. Я хочу, чтобы мы были вместе всегда!» Пусть признания любящей дочки прочтёт отец. Пусть даже и не мой. Человек без определённого места жительства удивлённо рассматривает подаренное мной послание. А я, окрылённая, иду дальше. К бульвару, где мы гуляли с отцом в далёком моём, счастливом детстве. Крылатые качели вновь уносят воспоминаниями в прошлое. Грубый мальчишка, столкнувший меня с сидушки и сам занявший место. Не задумавшись, я рванулась отомстить обидчику. Мелькнули перед глазами тяжелые железные прутья, и меня отбросило в сторону. Или была выхвачена в последнее мгновение спасительными руками отца? Носовой платок, которым отец утирал кровь из рассечённой брови. Его сбивчивый голос про страх за мою жизнь, про любовь ко мне. Мои жалобы на всех злых мальчишек, приправленные слезами на грязных щеках. И его обещание, как клятва: « Я никому больше не позволю обидеть тебя!»

В ту ночь, после вечерней лыжной прогулки, отец ушел от нас навсегда. Утром, стоя босыми ногами на холодном линолеуме, я смотрела на нетронутую миску с горкой застывших пельменей и слушала маму: «Мы с отцом всегда были чужими. Он так и не оценил того, что из вологодской дыры попал в интеллигентную московскую семью. Вот и пусть возвращается к своим коровникам!» Зябла и ёжилась в шёлковой ночной сорочке на стылом полу. В сорочке, что купил отец, уступив моей капризной настойчивости в магазине: «Хочу эту сорочку – она с крылышками!»

Сегодня я буду ночевать в отчем доме, где живёт одинокая теперь мама. Перешагиваю через заботливо приготовленные для меня тапочки, и прохожу в детскую комнату. «Мама, где мои детские вещи? Я не разрешала их выбрасывать!» Огорошенная вопросом мама приносит из кладовки полосатую челночную сумку с вещами. Вот она! Родная моя сорочка, с крылышками и дыркой от пепла папиной сигареты. Теперь она мне совсем коротка. Открыв дверцу шифоньера, я любуюсь на себя в зеркало. Когда-то мы с папой забавлялись придуманной мной игрой – дотянуться языком до кончика носа. Мне легко это удавалось, а у отца никак не получалось. Он отчаянно старался, растягивал губы в полуулыбке, сплющивал язык блинчиком – все безуспешно. Я хохотала и, утешая, ластилась, щекоча пушистыми ресницами острый кончик папиного носа.
В дверь тихонько постучалась мама: «Ты почему не предупредила Кирилла, что останешься ночевать у меня? Он звонит, переживает. Так нельзя поступать с людьми!» Глядя на то, как я кривляюсь и дурачусь перед зеркалом, она сокрушённо заканчивает: «Когда ты, наконец, вырвешься из этого сумасбродного детства?!»

Спрятавшись с головой под ватное стёганое одеяло, я высвобождаю правую руку, развернув ее ладошкой кверху. Папа верил, что в раскрытую ладонь ночью опускаются добрые сказочные сны. Вспыхивают в замирающем сознании яркие эпизоды. Холодное вино в фужере Кирилла и горячий чай в гранёном стакане, приготовленный отцом. Миска с застывшими пельменями и солянка в горшочке с утонувшей оливкой. Высушенные папой на горячей батарее детские сапожки и лакированные туфли на шпильках, брошенные в уборной кафе. Кирилл, безупречно одетый, идущий от своего серебристого Лексуса по направлению к подъезду нашего элитного столичного дома. Растрёпанный папа, уносящий меня на распластанной дублёнке в снежные вологодские просторы.

Андрей Адяков
НОВЫЙ МИР

Ты знаешь. Вот раньше чего-то боялся
Да кажется, всё таки зря
Когда душа плачет, я грустно смеялся
Затем, как-то встретил тебя
Улыбку твою, столь пленительной власти
Глаза… В них припомню ночной океан
Как хочется верить, что это есть счастье
Не приторный самообман
Но так далеки, хоть и тянутся пальцы
Где звёзды мерцают, там рядом и мы
Твой голос ищу, сквозь всех радиостанций
В себе открывая иные миры
Портрет твой пишу, краски слов выбирая
Есть в имени нежном и светлый мотив
Я знаю, всё это, сейчас ты читая
Стук сердца мой слышишь, дыхание сбив
Что это? Любовь? Может быть… Ну и что же?
Зачем чувства прятать, их лучше дарить
А день за стеклом, он сегодня погожий
Одно вам скажу, вы спешите любить…

 

 

Анатолий Сорокин
В еловых рукавицах,
В берёзовом шарфе
Шагаю по столице
В дешёвое кафе.
Двойной эспрессо, пряники
Беру всегда с собой.
По улицам фонарики
Ведут меня домой.
Пречистенка, Рождественка,
Ильинка, Якиманка…
Из транспорта общественного
Русская тальянка
Морозом да по кожеце
Скукоженной земли…
На веточках знакомятся
Синицы, снегири.
Доносится из лавочки
Вкус приторной халвы.
Вон с горочки на саночках
Спускаются волхвы.
Мешочки их холщёвые,
Сплошь бляшки на ремне.
Ланиты их медовые,
Так показалось мне.
И в каждых, каждых ясельках,
Что смотрят на меня,
По кругу ходят часики,
Бубенчики звенят.
А звёзды, звёзды, звёздочки
Свечами всё горят.
Мальчишки и девчоночки
Как дудочки сопят.

Сергей Мурашев
ДЛЯ НАС
Моя мама, Мурашева Галина Петровна, выросла в Архангельске. Вернее, в старинной его части — Соломбале. Деревянной, с деревянными мостовыми. Именно через Соломбалу Пётр Первый «прорубил» окно в Европу. В Соломбале первым императором России был основан первый порт с выходом в море и первая судоверфь. Про Соломбалу прекрасно написал известный советский писатель Евгений Степанович Коковин в своей повести «Детство в Соломбале». Мама получила образование, работала товароведом.
Но для меня, моего брата и сестры, для моих детей уехала к моему папе, Мурашеву Анатолию Григорьевичу, сначала в деревню Михайловку, а потом в деревню Малую Липовку, места красивые и живописные. Для нас, её детей, мама, городская жительница, разбила огород, научилась выращивать овощи и ягоды. Со временем завела скотину. И не только птицу и мелкий скот, но кормилицу семьи — тёплую, добрую корову. Научилась её доить, правильно кормить. А на сенокосе, во время страды, страдать за нас.
Мама привила мне любовь к чтению, открыла огромный мир вокруг нас. Она научила отличать добро от зла. Я чётко помню этот момент. Однажды я унёс из детского садика маленький деревянный конус строительного набора. Не знаю, чем уж он мне так понравился: маленький, красный, похож по форме на бакены, качающиеся на судоходной реке и обозначающие опасные места. Мама, узнав, что я принёс вещь, которая мне не принадлежит, объяснила, что так делать нельзя. Она велела отнести конус обратно, но не тайно, между делом, а подойти к воспитательнице, отдать ей в руки и извиниться. День, когда я это сделал, был одним из самых трудных дней детства. Самое главное, что я отнёс конус не от того, что боялся наказания. Я помню, с какой любовью мама объясняла мне неправильность моего поступка, с какой любовью говорила, что надо отнести, что я не мог бы сделать по-другому. Я просто боялся потерять эту горячую любовь или хотя бы осквернить её. С трудом подошёл я к воспитательнице, извинился и выпустил из своей маленькой ладошки в ладонь воспитательницы конус. Горы упали с моих плеч. Даже сейчас, вспоминая, я вздохнул с облегчением, что смог, не слукавив, сделать это. Конечно, благодаря маминой любви. Пожалуй, это её главное качество — любовь. Такая любовь больше и глубже обычной материнской любви. Такая мамина любовь хранит, поддерживает и согревает меня всю жизнь, во всех сложных ситуациях. Что я могу сказать в ответ?
— Мама, мы тебя любим.