БАГРЯНЫЕ РИЗЫ

Наталья ИРТЕНИНА

ФРАГМЕНТ РОМАНА

Москва, год 1918-й

— Гражданин! Ты чего тут разлегся?

За плечо его крепко трясли. В уши ворвался резкий звон и визг металла. Востросаблин тер глаза, не желавшие просыпаться.

— А?.. Что за грохот?..

Он озирался и жадно рассматривал все, что было вокруг. Чугунные фонари с разбитыми стеклами. Некогда крашеные, ныне облезлые скамейки. Обнаженные кроны деревьев. Россыпи гниющего мусора. Красное полотнище поперек бульвара с надписью белой краской: «Да здравствует праздник трудящихся всего мира 1 Мая!». Извозчики на трусящих с ленцой лошаденках. Два прокатившие друг за другом грузовика, полные солдат и похожие на ежей из-за ощетинившихся винтовок.

— Трамвая, что ли, никогда не слышал?

Последними Иван оглядел патрульных с красными лентами на рукавах. Два солдата равнодушно грызли подсолнухи. Третий смотрел на него сверху вниз стальными глазами надзирателя.

— Документы, гражданин!

Востросаблин покопался на груди под шинелью, извлек сложенную бумагу.

— Та-ак… Сарапульский уком партии… Печать. Подпись комиссара… Е… Ка…

— Ефим Колчин, комиссар Летучего красногвардейского отряда в Елабуге.

— Сарапул, Елабуга… Названия какие-то… Все в порядке, товарищ. — Патрульный вернул удостоверение Ивану. — Ну и крепкий же у тебя сон! Позавидуешь.

— А что, Москва-красна стоит без сна? — широко улыбнулся Иван.

— При нашей-то работе… А ты с какой целью к нам, товарищ?

— Да понимаешь, браток, гниды контрреволюционные нас заедают. Приехал просить в центре помощи.

— Ну добро. Удачи, товарищ!

Патруль затопал вдоль бульвара. Иван, сладко потянувшись во весь рост и размах, пересел на скамейку. Солнце светило прямо в глаза. Мимо Страстного монастыря снова прогромыхал трамвай, битком набитый людьми. На подножках открытых входов-выходов тоже висели пассажиры. При повороте трамвай замедлил ход, тотчас к нему прихватились еще несколько граждан. Двое запрыгнули на станину прицепа, а с задней площадки свисала уже целая человеческая гроздь. Востросаблин только головой покачал. Никогда не видел такого диковинного «виноградного» способа езды. Да и к трамваям доселе привыкнуть не мог — страшно гремучая штука.

Он занялся едой. Из мешка достал кусок черного хлеба, развернул чистую тряпицу и уложил поверх ломтя толстый шмат сала. Запил завтрак водой из фляжки. Напоследок вынул из кармана гимнастерки помятый красный бант на булавке и подцепил к портупее на груди.

Утро было позднее, без четверти восемь. Людей на улице немного, и все куда-то спешат, бегут, едут. Одеты тепло — весна стылая-постылая. Иван перешел через Тверскую и встал перед розовой громадой монастырской башни. Звонарь на колокольне начал бить конец праздничной обедни. Из ворот под башней потек ручей богомольцев с ветками вербы в руках. «Сегодня ж Вербное!» — промелькнуло в уме. Востросаблин машинально поднял руку перекрестить лоб, но, вспомнив о чем-то, уронил. Позади на рельсах опять дребезжал трамвай. По голове ему чем-то чувствительно смазало, сорвало фуражку.

— Шапку сыми, рогатый!

Это дотянулся до него плешивый мужик, висевший на поручне в двери вагона. «Да я еще неженатый, чтоб рогам-то расти», — хотел возмутиться Иван. Но пока он ловил фуражку, брошенную далеко от рельсов, его обидчик успел ужом ввинтиться в спрессованную гущу пассажиров и исчез на площадке.

Востросаблину тоже захотелось прокатиться с ветерком. Он узнал у прохожих номер нужного маршрута, дождался трамвая и, приноровившись, вспрыгнул на подножку. Плотно обхватил поручень в перехлест с чужими руками. Вагон повернул, затем выехал на Большую Дмитровку. На остановках задавленный голос кондуктора из глубины салона объявлял названия, требовал плату за билеты. Выходящие пассажиры мотали Ивана, грубо пихались локтями и ногами. Вновь садящиеся пытались оторвать его и сбросить. Те и другие озлобленно ругались. Но он своего места не уступал и держался мертвой хваткой. Платить за билет, конечно, не стал.

На Охотном ряду он спрыгнул на ходу, потому что пропустил нужную остановку. Трамвай завернул к Большому театру. Востросаблин скорым шагом миновал площадь, где шумно колготился разнообразный московский и приезжий люд. Остановился перед узористыми краснокирпичными теремами Городской думы и Исторического музея. Дальше высилась кремлевская крепость, ее шатровые башни-сторо́жи с орлами. У Иверских ворот между теремами толпился народ.

Толпа была возбуждена. Наэлектризованный дух скандала Иван уловил тотчас. Кричали с разных сторон, выли бабы, кто-то отчаянно матерился, требуя разойтись.

— Не наседай!.. А ну раздайсь, граждане!.. Милиция разберется!..

Многие были без шапок, то тут, то там стояли на коленях. Крестились, плакали, иные рыдали. В несколько голосов молились нараспев: «Цари-ице моя преблага-а-а-я, надеждо моя Богоро-о-одице…»

— Владычице, заступи!… Царице Небесная, не попусти!.. Матерь Божья оборони!.. — истово клал земные поклоны кряжистый мужик, по виду из мастеровых.

Иверская часовня — первое место паломничества для всякого русского пришельца из иных городов и весей. Конечно, если он в Бога верует, а не на кочергу или звезду молится. Бывал тут с отцом и девятилетний Ванька Востросаблин, только что зачисленный в ученики вологодской гимназии и награжденный за это поездкой в Москву. Затеплили они тогда под чудотворной Иверской иконой Богоматери две самые большие свечи, а милостыни нищим раздали — Ваньке бы хватило месяц покупать леденцы.

Да и теперь, когда покидал родной дом, мать настояла, чтоб непременно поставил чудотворной толстую свечу и заказал молебен.

На стене ворот, над самым куполом часовни, была прибита красная холстина: «Религия есть опиум для народа!».

Иван послушал скорбные разговоры. Толковали про ограбление. Ночью часовню вскрыли, пытались содрать с чтимого образа позолоченную ризу. Но риза грабителям не далась. Воры удоволились мелким подвесным золотом и серебром, что оставляли богомольники в благодарность за творимые чудеса.

У самой часовни ходили и стояли несколько милицейских. Бестолково покрикивали на верующих и, несмотря на озабоченный вид, явно не знали, что следует делать, как искать воров.

— Ты чего убиваешься, бабка? — спросил Востросаблин стонущую и горестно подвывающую пухлую бабу.

— Дак чудотворную ограбили, ироды, святое опохабили!

— Не тебя же ограбили.

Бабка прекратила стонать и недобро зыркнула на него.

— Иди, иди, куда шел, антихрист.

— Да я-то пойду, — не отставал Иван. — А у вас-то что творится? Тряпку над часовней видишь? Читать умеешь? «Религия опиум для народа». Разумеешь?

— Тьху на тебя, анчутка! — закрестилась старуха.

— А это, бабка, прямое дозволение ворам — приходи и грабь лавочку, где опиумом торгуют. Вот так. А ты воешь.

— Это куда ж ты загибаешь, солдатик? — всунулась меж ними другая баба, в цветастом платке, помоложе.

— А лестницу приставить да снять?

— Кто ж даст? За это и в Чеку заберут. Праздник у их, вишь ты. Первомай. Кремль в красные покрывала обряжают. Как покойников своих, тоже в красное.

— А ворам кто дал грабить? — наседал Иван на обеих баб. — Товарищ Троцкий мандат им выписал? Тут у вас без мандатов ночью на тот свет переселяют без причастия. Самому черту не поздоровится… Приходи ночью и сымай!

Женщины смотрели на него одинаково круглыми недоверчивыми глазами.

— А бант-то, бант… — потыкала пальцем на его грудь цветастая бабенка.

Иван развернулся и стал выбираться из толпы, которая все разбухала и плотнела. Про бант он забыл. Но бант был нужен, по крайности на первое время, пока не осмотрится, что да как, пока не поймет, как работает тут, в самом пекле, охрана революции.

— А ведь прав парень, — догнал его басовитый мужской голос. — Осердилась на нас Владычица за похабную тряпку, ну и попустила разбойникам…

***

На стенах и башнях Кремля кипела работа. Сверху, между зубцами, и снизу, с приставных лестниц, тянули на веревках алые завесы, драпировали стягами в цвет крови. Заматывали башни в исписанный лозунгами кумач. Молодежь трудилась весело, споро, с матерком, жизнерадостно переругивалась и хохотала. Снизу за правильностью оформления нервно наблюдал человек в студенческой тужурке и засаленном картузе, перебирал в руках исчерканные эскизами листы бумаги.

— Товарищ художник, поглядите — теперь ровно?

— Митька, еще неси гвоздей!

— Держи крепше, чего зеваешь, так твою и распротак!..

Востросаблин с задранной головой остановился у Никольских ворот. Кумач уже прикрыл верх четверика башни. Из-под революционного савана выглядывали глубокие рытвины в кирпичной кладке. Дальше вниз все было словно изрыто оспой — изъедено орудийной октябрьской пальбой. По башням артиллерия работала прицельно. Никола Чудотворец на надвратной иконе был избит осколками снарядов и ружейными пулями, потерял левую руку. На месте одного из ангелов, стоявших по бокам иконы, остались сколотые кирпичи. Досмотреть Ивану не дали. Двое рабочих на деревянных лестницах размотали над образом сверток красной материи со словами «Да здравствует Интернационал!» и деловито, насвистывая, начали прибивать к краям киота.

Иван отправился дальше, к Спасским воротам. Попутно поглазел на недавно появившуюся братскую могилу бойцов революции под самой стеной. Длинный холм, уже покрывающийся травой, был обнесен колючей проволокой. Поверх лежали свежие хвойные венки. На проволоке висела жестяная табличка с выведенными стойкой краской словами: «Вы жертвою пали…»

Попасть внутрь Кремля он не надеялся. Новая власть превратила его в свою крепость, глухую и неприступную, куда пускают только по бумажкам с печатью и подписью коменданта, какого-то латыша. Если отойти подальше от стены, между обломанными ласточкиными хвостами кое-где можно увидеть дула пулеметов. За зубцами прохаживаются часовые.

Никольские ворота были заперты намертво, у Спасских же стояла охрана из четырех латышей. Они спрятали в кулаки папиросы и вытянулись, когда из-под свода башни выехал открытый автомобиль с пассажиром на заднем сиденье.

— Товарищи, смотрите, это же сам Троцкий! — восхищенно загомонила стена, облепленная флагами и юнцами в рабочих куртках.

— Ура, Лев Давыдович!

— Ура-а! — замахали картузами и кепками.

Востросаблин тоже узнал оригинал, знакомый по множеству портретов в газетах и агитлистовках. Наркомвоенмор, в фуражке на буйной шевелюре и с холодной улыбкой на губах, слегка поднял руку в черной перчатке, но головы не повернул. Авто переехало рельсы и повернуло к Москворецкому мосту. Подкативший трамвай остановился, пропуская его.

Спасскую башню еще не успели разукрасить. Первозданно зияли выбоины от снарядов. Куранты с музыкальным боем, которые с восторгом слушал когда-то гимназист Ванька, погибли от прямого попадания.

— Проходи, ворона, чего встал? В цирке будешь рот разевать, — с латышским акцентом погнал его старший из охранников.

Востросаблин приветливо оскалился и помахал им. Делать на площади было больше нечего, и он отправился к набережной. У Беклемишевской башни советская артиллерия вовсе снесла верхушку. Иван вспомнил, как с месяц назад мать принесла домой под полой шубы тоненькую книжку «Расстрел Московского Кремля». Он полистал ее, пожал плечами — не очень-то поверил. Отец с матерью читали вечерами под керосиновой лампой вслух, внимательно. Егор Трофимович ругал большевиков на чем свет стоит, мать со страхом крестилась. Потом книжечка из дома исчезла, мать отдала кому-то. Автором брошюры был какой-то епископ, ходивший по Москве в самую кипень октябрьских боев. Иван запомнил только имя — Нестор, как у древнего летописца.

Теперь поверил епископу. Как не поверить, если глаза не ослепли и все видят. С Москворецкого моста и Софийской набережной они видели почерневшие, побитые, будто в язвинах, купола древних соборов, истерзанную свечу Ивана Великого, дыры и подпалины на фасаде Николаевского дворца. Только мемориал Царя-Освободителя высился на склоне кремлевского холма неколебимо: гигантская шатровая сень, накрывшая статую императора, и арочные галереи вокруг.

Вокруг Зарядья, по набережным и мостам, по Неглинной то и дело шныряли грузовики с солдатами и матросами в папахах набекрень, с перекрещенными на груди, как у дьяконов в церкви, пулеметными лентами. Или набитые реквизированной мебелью, мешками и тюками, обувным товаром. Бренчали трамваи, выезжая с Васильевской площади в Замоскворечье и обратно. Заграничные моторы кремлевских вельмож грозным кряканьем гудков прижимали к обочинам извозчиков с бубенцами и ломовиков. Рычали, проносясь, мотоциклетки. Иногда рысили одиночные всадники с саблей на боку и винтовкой за спиной.

Иван сделал почти полный круг, обойдя посолонь цитадель новых хозяев страны. У Кутафьей башни перед Троицкими воротами ему подумалось, что так срамно и уныло Кремль, наверное, не выглядел даже когда в нем ели человечье мясо голодные поляки, а снаружи стоял с войском князь Пожарский.

Перед входом у Кутафьей медленно двигался хвост, состоявший из монашенок, двух священников и нескольких граждан пролетарского обличья. Граждане скандалили, ругались на монашек и попов, требовали пропустить их вперед. Латыши, проверявшие пропуска, вяло отбрехивались.

От Александровского сада Иван перешел на Воздвиженку. Здесь было людно: офицерские беспогонные шинели и бескокардные фуражки, интеллигентские барашковые шапки, пальто с меховыми воротниками и дамские вуали. Мелькали костыли раненых. Воскресная публика гуляла как ни в чем не бывало, приветствовала знакомых, засматривалась на витрины лавок и магазинов. Двери были заколочены досками, вывески сообщали фамилии бывших хозяев. В стеклах — дыры от пуль с веерами трещин. Востросаблин тоже поглядывал на витрины. Посмотреть было на что: раскрашенные модели фруктов в корзинах, гипсовые жареные цыплята, связки засохшего чеснока, окаменевшая вобла, узоры из пустых бутылок, битое стекло, забытые и несчастные куклы, голые манекены — все серое от пыли. Следы исчезнувшей жизни. А город меж тем и сам был как эти витрины. Запущенный, грязный, опустившийся, точно пропойца. Замызганные стены и двери заляпаны старыми листовками, афишами, воззваниями, плакатами, декретами и портретами вождей революции. Ветер гнал по улицам пыль, обрывки бумаги, окурки и вездесущую шелуху от семечек.

На Никитском бульваре было потише. Здесь конкурировали друг с другом за интерес случайных прохожих голод и корысть. Прямо на земле, на женском платке были разложены медали, кресты и пара орденов. Иван нагнулся посмотреть, потом уставился в честные глаза продавца.

— Крадеными наградами торгуем?

— Да вы что, товарищ! Это все от моего деда-генерала осталось! — побожился тот.

— За оборону Севастополя… За взятие Плевны… И за Китайский поход?.. Сколько же лет было дедушке, когда он Пекин брал?

— Что вы прицепились, гражданин хороший! Интересуетесь — так берите, а голову мне не морочьте.

— Да ты знаешь, крыса тыловая, — рассвирепел Востросаблин, — сколько крови отдано за каждую такую медальку?

— Но-но, — отшатнулся продавец. — Я же не называл вас окопной вшой!

— В другом месте я бы тебе морду начистил, — пригрозил Иван, следя глазами за остановившимся напротив мотором.

Из салона автомобиля вышел человек в хорошем пальто и без шапки, со смоляной копной волос, тонкими и хищными чертами лица. Весь его вид говорил, что в советских верхах он занимает не последнее место. Шофер открыл дверцу перед дородной дамой в шубке и фетровой шляпке. Женщина взяла спутника под руку, и они неторопливо зашагали по бульвару.

Старуху, по виду аристократку, продававшую свои украшения ради куска хлеба, Востросаблин обошел стороной. Зато следующий бульварный торговец вцепился в него сам.

— Полные комплекты «Нивы» не желаете? Весь Чехов и Ключевский! Есть запрещенный Арцыбашев, скандальный писатель, рекомендую!

На скамейке лежали несколько ничем не примечательных книжек. Иван прочел названия и оглянулся. Человек из кремлевского авто примерял своей даме колье, которое продавала старуха. Он распахнул на женщине шубу и прилаживал украшение к ее полной шее.

Букинист был настроен не упускать шанс.

— Камасутра, английское издание — интересуетесь? — жарко дышал он в ухо Ивану. — С весьма пикантными картинками! Маркиз де Сад, «Злоключения добродетели», «Успехи порока», «Сто двадцать дней Содома»?!

— Порнография? — ошалело повернулся к нему Востросаблин.

— Помилуйте, как можно! Либертинизм не есть порнография! Это наука свободы и наслаждения…

Иван больше не слушал. Он следил, как старушка пересчитывает царские купюры, перешедшие к ней из рук мужчины.

— Но колье стоит больше… — растерянно прошелестела она.

— Довольно и этого. Вы где живете, мадам? Я бы сам к вам пришел, посмотреть еще что-нибудь. — Голос покупателя звучал отрывисто и властно. — Где-то здесь?

— Да, здесь недалеко…

Старушка осеклась, испуганно сжалась. Может быть, услышала, как Востросаблин мысленно кричал ей: «Молчи, старая! Молчи! Он не сам придет, а солдат с ордером отправит…»

— Так мы гуляем, Яша? — Женщина капризно потянула спутника дальше. В открытом вороте шубки сверкало на белой коже бриллиантовое колье. — Не видишь, она же тебя боится.

Иван наконец отвязался от букиниста и заспешил прочь с бульвара, где потерявшиеся в новой стране, изможденные люди с серыми лицами продавали домашний скарб, чиновничьи мундиры, кружева и вязанье, фарфоровые безделки, моченые яблоки и разную дрянь неопределенного назначения. Ему давно хотелось есть, и надо было разыскать ту знаменитую столовую, рекомендуемую для людей небогатых, но приличных, особенно бывшего офицерского звания. Ну а кто нынче богат?

Но площадь Никитских ворот его задержала. Он изумленно обошел ее по кругу. Топтал битое стекло окон и витрин, за полгода так и не убранное, оценивал интенсивность обстрелов и силу свинцового дождя, пролившегося тут осенью семнадцатого. Все-таки не веря глазам, озирал разрушения. Здание в центре площади было полуразвалено и выжжено. Огромный дом напротив являл взору скелетированные останки третьего этажа.

Однако жизнь брала свое. Желудок мощно урчал, когда Иван вошел наконец в дверь столовой «Сытный трактиръ», загодя сняв с груди красный бант…